Мудань почувствовала, как в ней закипает негодование. Не просто раздражение — возмущение тем, с какой лёгкостью ей навязывают вину без разбирательства. И к тому же — за то, в чём она не видит ни греха, ни злого умысла. Сдержав вспышку, она твёрдо сказала:
— Тётушка, объясните яснее: как это я, по-вашим словам, «привлекла внимание» вана Нина? И что я такого сделала, что «навлекла на вас беду»? В чём моя беспечность, в чём моя вина — прошу, изложите по порядку. Иначе как я могу понять — и тем более признать — то, что для меня совершенно неясно?
Но госпожа Цуй только фыркнула, с нескрываемой насмешкой:
— Притворяешься? Или в самом деле не помнишь, что натворила? Спрашиваешь меня, будто ты и не знаешь! Тогда скажи — встречалась ли ты с ваном Нином? И ещё — брала ли ты у Мэн-жень чётки, что она передавала?
Мудань облегчённо выдохнула. Всё дело, оказывается, в этом. Ни в чём более. Она усмехнулась про себя — сколько шума из-за мимолётной встречи и подарка, от которого она и не собиралась брать ничего.
— Я всего лишь мельком его видела, — спокойно сказала она. — Да, действительно, госпожа Мэн хотела преподнести мне чётки. Я пыталась отказаться, но не сумела — слишком уж настойчиво они были вручены, и ситуация не позволяла отвертеться. Я приняла их… Но ведь дело вовсе не в этих чётках, правда? — Она взглянула на госпожу Цуй с лёгкой иронией. — Тут, я чувствую, что-то гораздо глубже.
Но госпожа Цуй и слушать не стала — едва Мудань начала объяснение, как та резко перебила её, голосом резким, будто хлопнула по столу:
— Раз ты сама признала, значит, и говорить тут больше не о чем! — глаза её сверкнули, голос стал громче. — Теперь-то понятно! Люди пришли ко мне, прямо спросить тебя, сказали — ты уже дала согласие, и я, хочешь не хочешь, вынуждена была ответить! Раньше я ещё сомневалась, а теперь всё ясно — правда, всё правда! Так что уж, не пеняй на меня!
В словах её звучал гнев, и в этом гневе было настоящее раздражение — но Мудань уловила: ярость эта рождена не болью, а страхом, не возмущением, а бессилием. Уж слишком быстро сорвались слова, слишком не в попад.
Мудань невольно вспомнила тот странный день — тот неожиданный визит, та встреча, пронизанная чем-то неуловимым, будто невидимая сеть сомкнулась вокруг неё… И в сердце закралась страшная догадка.
Словно бы с высоты сорвалась, и теперь летела вниз, в непонимание и ужас. Сердце колотилось, как в клетке, лицо побледнело, губы пересохли, голос хрипло прорвался сквозь сдавленное горло:
— Что?.. Они пришли забрать меня? Меня? … Я что-то обещала? Кому? Когда?! Что вы говорите, тётушка?! — она судорожно вдохнула. — Пожалуйста… не говорите вот так — по полфразы. Я не понимаю. Скажите всё. Скажите целиком. Что именно случилось? Кто пришёл? Что я якобы позволила? Объясните мне… по-человечески!
Губы госпожи Цуй изогнулись в холодной усмешке. Прищурившись, она скользнула по Мудань презрительным взглядом, будто всё давно поняла и теперь только наблюдала, как та осознаёт неизбежное. Голос её прозвучал с мягкой насмешкой, как будто речь шла о чём-то вполне естественном:
— Раз уж ты всё это устроила, не прикидывайся теперь незнающей. — Она криво усмехнулась. — Конечно же, тебя они и хотят. Что же ещё? Прямо сказали — хотят тебя внести в поместье вана, в услужение вану Нину. Когда госпожа Мэн-жень впервые упомянула об этом передо мной, мне, скажу честно, было стыдно до глубины души. Но что толку в стыде, если ты, оказывается, всё уже сама уладила? Все шаги продуманы, всё устроено.
Она откинулась чуть назад, с видом человека, завершившего свою миссию, и добавила с холодным удовлетворением:
— В общем, я не за тем пришла, чтобы спорить или копаться в подробностях. Пришла, чтобы убедиться, чтобы передать слово куда следует. Раз так — теперь всё ясно. Я сейчас же пойду давать ответ, а там уже дело за малым — выбрать хороший день и с музыкой внести тебя в покои вана.
Но не успела она договорить, как Мудань, словно молнией пронзённая, перебила её с отчаянным возгласом:
— Я ничего не делала! — голос её сорвался. — Никакого согласия я не давала! Ничего не устраивала, ни с кем не сговаривалась!
Лицо её побледнело ещё сильнее, дыхание стало прерывистым, пальцы сжались в дрожащие кулаки. То, что казалось недоразумением, оборачивалось ловушкой, в которую её втягивают чужими руками. И теперь всё — честь, свобода, судьба — висело на волоске.
Но госпожа Цуй и не собиралась слушать оправданий. Не дав Мудань и рта раскрыть, она тут же, почти наотмашь, перебила её, слова посыпались быстро, будто давно заготовленные:
— Не важно. Ты уж лучше пойми одно: её высочество супруга вана Нин скончалась совсем недавно, обстановка там… — она замялась на мгновение, — …непростая. Положение у тебя особенное, конечно, но и рассчитывать на официальные церемонии, с барабанами, фонарями и ликующими шествиями — не приходится. Не до пышности.
Она посмотрела на Мудань с видом опытной хозяйки, которая даёт советы молодой девушке перед отправлением в «большой дом», и продолжила, нарочито медленно, как будто утешая:
— Но ведь ты, думаю, и так всё уже предусмотрела, верно? Ты же не такая, как прочие — у тебя есть то, чего у других нет. Внутри ты тонкая, умная. Попадёшь туда — веди себя смирно, кротко, по правилам. А мы — уж как-нибудь подыграем, поможем, поддержим. И, глядишь, не останешься на задворках. Выйдешь в люди — и с тобой, и с вашей семьёй прославление придёт. Твои братья, племянники — и для них тогда дорога откроется. Подумай, это ведь… необыкновенный шанс.
Она вытянула слова, наигранно ласково, голос её потек, как густой мёд — сладкий, но приторный:
— По правде-то сказать… ты ведь всё очень хорошо просчитала, Дань`эр. Для тебя — это выход… и неплохой, признаю.
Слова её били в самое сердце. Напускная забота, ложная доброжелательность — а за ними одна суть: всё решено без тебя. Тебя — просто поставили перед фактом. Выбор? Его не было. Голос? Его никто и не просил. А теперь твоя жизнь — это уже чужой ход в большой игре.
Госпожа Цуй всё продолжала гнуть свою линию — одно слово за другим, как камни в спину. Каждая фраза звучала так, будто Мудань сама всё спланировала, сама вызвалась быть при ване Нине, сама рвалась занять место наложницы. И всё это — под маской заботы, под видом благих намерений, словно говорилось во имя её же блага.
