Вот и теперь — как ловко всё перевернула.
С порога повесила на неё вину: мол, ты сама виновата, ты же потеряла лицо, ты же приняла дар — значит, уже согласилась.
И тут же, не дав отдышаться, расписывает — как это прекрасно, быть наложницей вана. Какой он молодой, знатный, красивый, как будто речь идёт о награде, а не о подчинении.
Всё это — не забота, не участие. Это — угроза, прикрытая лже-лаской. Это попытка сломать волю, заставить принять чужое решение — не под криком, так под уговорами.
А главное — всё зло, весь срам, всю грязь хотят возложить на неё одну.
В их глазах все остальные — благородные, невинные, безупречные. Семья — чиста. Родственники — добродетельны. Даже сват, что проталкивает её во дворец вана, будто бы из лучших побуждений.
А она — одна-единственная — выставляется как та, что из корысти и тщеславия, забыв о чести, сама вела себя недостойно, сама заманивала мужчину, сама плела интриги ради выгоды.
Вот и всё. Картина завершена. Только в этой картине — правды нет ни капли, а её имя — принесено в жертву удобству других.
Но Мудань была не той девочкой, что растёт в страхе, которую можно запугать громким голосом, не той, что клюёт на сладкие обещания и на красивые мечты, нарисованные в воздухе. Нет. Она была другой.
Она знала вкус свободы и боли, вкус жизни на грани, когда каждый вдох — может быть последним. Она верила — да, по-прежнему верила — что в людях есть доброта, что в большинстве случаев человек всё же способен сохранить в себе человеческое. Но она и другое знала: как быстро и жадно искажается сердце, когда сталкивается с выгодой, как легко чувства становятся оружием, как легко родственные связи превращаются в цепи.
И вот теперь, едва она успела расправить плечи и сделать первый свободный вдох — они уже хотят запереть её в новой клетке, покрасив решётки золотом, приправив слащавыми речами и угрожающим молчанием.
Что же, пусть себе мечтают. Пусть себе выстраивают планы.
Никогда. Ни за что.
Пусть им это только приснится. Или пропадут с этой мечтой вместе.
Но и кричать, и ругаться — теперь казалось бессмысленным. Всё это — растрата сил впустую. Она уже отдала своё возмущение, выплеснула ярость. Теперь в ней говорило другое — холодное, спокойное сознание, упрямое и ясное.
Мудань медленно закрыла глаза. Грудь вздымалась, как после долгого бега. И когда она снова открыла их — в зрачках её не было больше ни растерянности, ни страха. Только чистая решимость.
Голос её дрожал, да, но в этом дрожании уже не было сломленности — только сила, только собранность:
— Тётушка, послушайте внимательно. В тот день всё было вот как…
Она чётко, без прикрас, описала всё, что произошло — от начала до конца. Без жалоб, без слёз, без оправданий — как свидетель, дающий честные показания. И когда договорила, замолчала на миг, а затем твёрдо добавила:
— Верите вы или нет — мне всё равно. Но пусть будет ясно: с самого начала и до конца я ни перед кем не заигрывала, ни с кем не говорила лишнего слова и не сделала ни одного шага, за который мне должно было бы стыдиться.
Она обернулась к матери, и её голос сделался тише, но проникновеннее:
— Мама… ты мне веришь? Правда в том, что мне не так важно, что скажут другие. Мне важно, чтобы ты знала, как всё было. Всё, что я сказала сейчас — я сказала в первую очередь для тебя.
Госпожа Цэнь молчала с тяжёлым выражением лица, но в её голосе, когда она заговорила, звучала уверенность, как стальной клинок в бархатной ножне:
— Я верю тебе. Ты — моя дочь. И я знаю, какая ты есть. Не бойся. Что бы ни случилось, пусть всё идёт своим чередом. Но одно запомни — никто не посмеет обидеть тебя, пока я жива.
Мудань сжала её руку в ответ — крепко, горячо, благодарно. В её взгляде блеснула влага, но она не дала слезам выкатиться. Напротив, подняла глаза и посмотрела на госпожу Цуй с кроткой улыбкой, в которой ирония звенела тонко, как стекло.
— Вот уж не знала, — сказала она почти весело, — что случайно повязанные на запястье деревянные чётки, вручённые с силой, оказываются свадебным даром. Это, выходит, я уже обручена? И не только я. Ведь такие же чётки — у барышни Хуан Сюэ. Значит, и она тоже «получила свадебный дар», по вашей логике?
Она хмыкнула и продолжила уже с насмешливой игривостью:
— Ах, как высока честь — быть безымянной наложницей вана! Такая редкая удача, такой высокий выбор, что даже с фонарём днём не сыщешь! Что ж… Не могу упустить такой шанс. Надо бежать скорее к генералу Хуану — сообщить радостную весть. Пусть и барышня Сюэ`эр готовится! Вы ведь подождёте меня, тётушка? Я мигом — вдвоём поблагодарим вана Нина за столь трогательное внимание к нам, таким «достойным» девушкам…
С этими словами она резко развернулась и направилась к выходу, шаг твёрдый, голова высоко поднята.
Госпожа Цэнь в испуге вскочила, сердце её похолодело от дурного предчувствия.
— Дань`эр, ты куда?! — воскликнула она, бросаясь за дочерью. — Что ты собираешься делать?!
Госпожа Цуй и представить не могла, что Мудань окажется непреклонной, что ни уговоры, ни запугивания, ни обещания выгоды — ничто не сдвинет её с места. Она, конечно, ожидала сопротивления, может быть, слёз, обиду, даже вспышку — но не этот стальной, жгучий отказ. Не это холодное отторжение, граничащее с презрением.
