Фраза прозвучала тихо, но в ней чувствовалась скрытая угроза. И госпожа Цуй ощутила, как у неё стиснулись зубы — от бессильной ярости. Она всё поняла. Это было предупреждение: если хоть что-то всплывёт, если окажется, что за твоими словами скрывается уловка — тебе не простят.
— Это ведь… не такая уж простая история… — процедила она, почти не разжимая челюсти, — нужно подумать… понять, как всё повернуть, чтобы не вызвать новых бед…
Она медленно опустила глаза, будто размышляя, но на самом деле пыталась скрыть дрожь от злости.
А вдруг Мэн-жэнь говорила правду?
А если ван Нин действительно заинтересован?
Что если это не просто затея Мэн-жэнь, а воля самого вана?
Если так — дело становится в разы опаснее.
И пусть Мудань внешне кроткая, но кто знает, на что она способна, если решится на отчаяние? Если она и в самом деле с этой своей ширмой, как с оружием, проберётся во двор вана, да ещё выскажет всё в лицо…
А если она возьмёт нож?
А если ударит? Прямо перед ваном?!
Госпожа Цуй сжала пальцы до боли.
Такое не сойдёт с рук. Это будет уже не семейная ссора, не бунт — это покушение. Это будет обвинение в посягательстве на особу, приближённую к императорскому роду. За такое карают не только виновного, но и весь род. Конфискация, ссылки, казни — полное уничтожение.
Нет. Эта девчонка больше не годится. Что бы ни хотели раньше, теперь её нельзя ни отдавать, ни держать, ни подводить к дворцовым воротам. Она — пороховая бочка. Взорвётся — и разнесёт всех.
Мудань, немного отдышавшись после всей суматохи, стояла в стороне, внимательно наблюдая за лицом госпожт Цуй. На её лице уже не было прежней горячки — лишь холодная сосредоточенность и затаённая решимость. Внезапно, разрезав молчание звонким голосом, она сказала:
— Матушка, не торопи тётушку. Я понимаю, дело непростое. Такие вопросы и вправду не решаются за один миг… Надо дать ей немного времени, — она сделала паузу, будто собираясь с духом, и добавила с невинной прямотой: — А уж если вдруг всё затянется, пойдём прямо к воротам вана Нина, там и поговорим с дядюшкой.
Эти слова были произнесены легко, как бы между делом, но смысл в них был острый, как лезвие кинжала. Мудань не только давала понять, что готова на крайние меры, — она ещё и испытывала: знает ли Ли Юань о происходящем? И если знает — участвует ли в этом сам?
А если не знает — не будет ли для него шоком увидеть племянницу у ворот дворца вана, кричащую правду в лицо всей столице?
Угроза была неприкрытой.
Госпожа Цуй моментально уловила это. Лицо её напряглось, брови сошлись, и даже губы побелели от того, как она прикусила их. Рука, сжимающая платок, сжалась до судороги, тонкие пальцы вонзились в ткань, словно хотели порвать её в клочья.
— Успокойтесь, — процедила она сквозь зубы, голос стал низким, хриплым, как у человека, вынужденного глотать яд. — Его Светлость, ван Нин, — не тот человек, чтобы брать силой. Он не опустится до того, чтобы добиваться женщин, которые не хотят идти к нему. Вы не согласны — и он тем более не захочет. Ему это… не нужно.
Сказав это, она резко взмахнула рукой, как будто отряхивала не платок, а всё, что связывало её с этим домом, — и уже собралась уходить.
Но не успела она сделать и пары шагов, как сзади раздалось:
— Стой.
Госпожа Цуй остановилась. Слова госпожт Цэнь прозвучали негромко, но твёрдо — словно стальной клинок, вышедший из ножен.
Она обернулась, взгляд её стал настороженным, в лице читалось напряжение. Госпожа Цэнь же подошла ближе, медленно, с достоинством, и, склоняясь к уху, негромко, но отчётливо произнесла:
— Присматривай за своим сыном. Разрушенный дом — это не всегда ветер виноват. Иногда дело в том, что сам хозяин не умеет держать стены. Не сумела уберечь сына — винишь других. Вот уж поистине, достойно восхищения… какая высокая добродетель.
Она выпрямилась и, взглянув в глаза госпоже Цуй, добавила уже вслух, без эмоций:
— Достаточно. Теперь можешь идти.
Госпожа Цуй не ответила. Лишь на миг в её глазах мелькнуло что-то тёмное — злость, смешанная с бессилием. Она резко отвернулась, и, не обронив больше ни слова, быстро вышла за ворота.
Госпожа Цуй, едва выйдя за порог дома Хэ, вздрогнула всем телом — то ли от злости, то ли от унижения. Руки сжимались в кулаки, а в голове гудело. Как она вышла — не помнила. Всё плыло перед глазами, ноги не чувствовали земли, и только оглушающее чувство поражения стучало в висках.
Хорошо ещё, что перед тем, как войти, у неё хватило ума оставить слугу снаружи, приказав ему незаметно наблюдать за происходящим. Если что-то пойдёт не так — пусть сразу прибежит с докладом. Пусть хоть одна нить останется в её руках, раз уж все остальные рвутся с треском.
А в доме, где только что гремела буря, наступила тяжёлая тишина — не покой, но выдох.
Госпожа Цэнь стояла посреди двора, выпрямившись, с выражением спокойной власти на лице. Она чувствовала, как из глубины груди, после стольких лет, наконец уходит та затаённая, горькая злость, что копилась, росла, тлела внутри. Всё, что сдерживала — вырвалось наружу. И теперь, когда слова были сказаны, она могла говорить спокойно.
— Пошлите кого-нибудь за отцом, — обратилась она к невесткам, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Пусть вернётся. Остальным — разойтись. Больше тут смотреть не на что. А ты, Дань`эр… пойдём со мной.
Служанки и родственницы стали быстро расходиться — кто с облегчением, кто с растерянностью. Напряжение спало, оставив после себя слабость и ощущение потрёпанной души.
Мудань всё это время продолжала крепко сжимать в руках ту самую ширму, что уже стала символом её отчаяния. Только когда за воротами исчезла фигура госпожи Цуй, она позволила себе ослабить хватку. Глаза её оставались покрасневшими, дыхание — тяжёлым, но в жестах уже сквозила усталость.
Она молча повернулась и сунула ширму в объятия тётушки Линь, стоявшей в слезах чуть поодаль.
— Тётушка, ну не плачь, — тихо выдохнула Мудань, — подержи её, а? Руки уже не чувствую. Такая тяжесть, будто целый день камень несу…
