Но, когда она замерла в ожидании продолжения, ванфэй вдруг умолкла — и, точно забыв о прежней теме, повернулась к Мудань. Ласково коснувшись её руки, ванфэй повелела:
— Подай-ка мне гранат, да не просто подай — очисти.
И, словно заботливая наставница, сама показала девушке, как на глаз выбрать плод с тонкой кожей, крупными зёрнами, но крохотными косточками.
Услышав, как на самом важном месте повествование ванфэй внезапно оборвалось, Мэн-жэнь ощутила, будто в сердце её разом вцепились семь-восемь невидимых лапок, безжалостно теребя и царапая — томление стало почти невыносимым. Она сдерживалась, сдерживалась, да так и не смогла — решилась на обходной манёвр и, как бы между прочим, произнесла:
— Уже давно не имела счастья лицезреть государыню-императрицу… Каково нынче драгоценное здоровье Её Величества?
Ванфэй Мин, словно очнувшись, рассмеялась:
— Ай, ай… старею, что и говорить. Так вот, — продолжила она, — государыня сказала: Ныне вану Нин приходится нести тяжесть государственных дел, и на домашние хлопоты у него нет ни времени, ни сил. А посему ныне в поместье вана Нин лицо с высочайшим положением — это ты. Ты должна во всём брать пример с покойной супруги вана: распоряжаться делами дома разумно и безукоризненно, чтобы ни единая тень не упала на доброе имя ванского рода.
Дворовая челядь — держать в узде. Наложницы и прочие обитательницы дома — блюсти порядок и приличия. А если случится, что кто-то лишён такта, не понимает своего места, дерзит или позволяет себе вольности — без поблажек. Наказывать строго, по заслугам: если понизить чин недостаточно, выдворить вон; и если и этого будет мало — взыскивать по всей строгости, как велит закон… Поняла ли ты меня?
— Ваша смиренная слуга всё поняла, — тихо произнесла Мэн-жэнь, но её слова словно застряли в горле. На мгновение она замерла, изогнула губы в подобие улыбки и украдкой взглянула на Мудань. Та, опустив ресницы, держала в руках серебряное блюдо и, словно, не замечая происходящего вокруг, неторопливо и с особой тщательностью очищала зёрна граната от тонкой кожицы.
Ванфэй Мин тяжело, с весом, хлопнула Мэн-жэнь по плечу и, улыбнувшись, сказала:
— Ты умная женщина, раз поняла — и то хорошо.
От этого хлопка нежная и привыкшая к покою плоть Мэн-жэнь болезненно отозвалась; она едва не скривилась, но не смела ни вскрикнуть, ни отодвинуться — лишь осклабилась в заученной, угодливой усмешке.
— Вот, — вздохнула ванфэй Мин, — опять я перестаралась… всё привычка, ведь руки мои помнят, как когда-то землю копать да комья переворачивать — сила грубая, деревенская. Но я-то знаю, что ты не из тех, кто не понимает, что к чему. Слыхала я, как ты к людям относишься — да вот хотя бы к моей подруге: встретились вы — и ты ей сразу подарила жемчужную нить, а жемчуг-то тот, говорят, дорогой, редкостный… верно ли?
У Мэн-жэнь в один миг похолодело внутри, будто ледяная игла пронзила позвоночник — все тонкие волоски на теле встали дыбом. Она резко, по-петушиному, вскинула голову и уставилась на Мудань острым, злым взглядом: Эта мелкая дрянь… так и знала! Побрела жаловаться прямиком к ванфэй Мин! Теперь всё становилось ясным — не зря ванфэй с самого начала отпускала эти тягучие, словно мед, а на вкус — как горечь полыни, намёки.
Стиснув зубы, Мэн-жэнь выдавила из себя натянутую усмешку:
— Ах, государыня шутите… Что за дорогие жемчуга? Так, пустячок — безделица. Поиграть в руках можно, но на свет в приличном обществе такое не выставишь…
В её тоне скользнул невидимый, ядовитый крючок — точно так же, как и эта Хэ Мудань: побрякушка для развлечения, но не для почётного места.
Но ванфэй Мин вдруг переменилась в лице. Её голос, ещё мгновение назад мягкий и певучий, обрушился как хлыст:
— «Пустяки»? На свет не выставишь? И ты смеешь подобными «пустяками» одаривать моих людей, думая, я не пойму, что это? Я-то думала, ты и вправду не знала…
Слова резанули, как нож. Мэн-жэнь, точно ошпаренная, соскочила с изогнутого «лунного» табурета. Сложив руки перед собой и низко склонив голову, она, едва дыша, пролепетала:
— Государыня… не гневайтесь… В чём провинилась — не разумею, но если оступилась, то вина моя…
Ванфэй Мин, не обращая ни малейшего внимания на то, какие тени пробегают по лицам собравшихся, медленно протянула ладонь к Мудань.
Та, всё понимая без слов, сразу вынула из рукава те самые бусы и почтительно положила в широкую, властную руку княгини.
Тяжёлые, холодные на ощупь бусины лишь мгновение полежали у неё на ладони — и в следующее же мгновение, с сухим, почти хлёстким звуком, ударили в лицо Мэн-жэнь.
— Человеку важнее всего — быть прямым и чистым, — голос ванфэй прорезал шум, как раскат грома. — А ты? Всё норовишь через чёрный ход, мелкими пакостями себе дорогу вымостить. Да чтобы меньше бед на себя навлекать, подобные трюки надо забыть! Жалкая, близорукая, глупая — за горсть бус ты дерзнула обманом подступиться к моей подруге?! Да у тебя же наглости больше, чем ума!
Слова, облитые презрением, упали на всех, кто сидел рядом, но били они в одну — в Мэн-жэнь.
Та, униженная при всех, в одно мгновение стала белее шёлка, губы дрожали, как от холода, а руки мелко тряслись, сжимая платок. В её сердце ярость клубилась тёмным облаком: ненависть к Мудань, что стояла рядом, — но куда сильнее к госпоже Цуй.
Эта змея… — мысленно шипела она, — не удосужилась сказать правду! Вчера, вернувшись из дома Хэ, хоть бы намекнула, что случилось! Я бы приготовилась… и сегодня не пришлось бы глотать эту невыносимую, смертельную, как яд, публичную пощёчину!
Ни чего себе-прямо волшебство какое-то, с чего супруга дяди императора вступилась так рьяно за Мудань? Цзян Чаньян постарался, видимо?…