У Сянь провёл обеих в приёмный зал, велел подать чай. Они едва поднесли фарфоровые чашечки к губам, как вошёл Цзян Чанъян — спокойный, собранный; кивнул госпоже Бай и Мудань, поздоровался, и, должно быть, уже догадываясь, что тайна раскрыта, без обходных фраз спросил прямо:
— Вы ведь только что из Фуюньгуаня? Как всё прошло?
Госпожа Бай опередила Мудань и улыбнулась:
— Величие ванфэй Мин ничуть не поблекло. Мэн-жэнь вернула бусы, извинилась как положено — думаю, впредь подобных выходок не будет. Я пришла «нести терновник и просить прощения»: она во что бы то ни стало хотела поблагодарить того, кто протянул руку, — я и смягчилась, проговорилась.
Цзян Чанъян опустил ресницы, улыбнулся:
— Вот и хорошо.
Не поймёшь, радовался ли он тому, что ванфэй Мин поставила точку, или тому, что госпожа Бай раскрыла, чья это была помощь.
Посидев ещё минуту, госпожа Бай вполголоса попросила служанку проводить её — «по надобности» — и тактично оставила их наедине.
Мудань поднялась, сложила руки в почтительном поклоне:
— Ты уже не раз выручал меня. Не знаю, чем отплатить… и от этого на душе тревожно.
Цзян Чанъян помолчал и негромко сказал:
— Тебе не следует принимать это близко к сердцу и тем более ощущать на себе тяжесть долга. Я всего лишь сделал то, что, по моему разумению, следовало сделать. Никакой ответной платы не нужно.
Заметив сомнение на лице Мудань, он тепло улыбнулся:
— Моей матушке в юности не повезло. В лихую пору нам с ней не раз помогали добрые люди. Она часто повторяла: «Долг за человеческую доброту надобно возвращать. И если не можешь тому же человеку — верни его другим». Встретил — помог, вот и весь закон. Ты, к примеру. Или Юань Шицзы. Вы — друзья. Люди, которым, как я считаю, стоит подать руку.
Поставив её рядом с Юанем Шицзы, он тем самым ясно дал понять: для него они одинаково — свои, друзья. Мудань на мгновение лишилась слов и поймала себя на мысли, что прежние подозрения были, пожалуй, «малой мерой» к великодушию — то ли от недоверчивого сердца, то ли от самонадеянности.
Выждав паузу, она тихо улыбнулась:
— Мне доводилось слышать кое-что о твоей матушке. Говорят, она была поистине незаурядной женщиной.
Услышав, что Мудань завела речь о матери, Цзян Чанъян незаметно выдохнул — напряжение спало, улыбка стала мягче и естественнее. С явной гордостью он сказал:
— Ещё бы. Моя матушка и впрямь была необыкновенной. Одна-единственная, вела меня через тысячи ли Поднебесной — к морю, по прибрежному песку. Когда водились деньги, могла сорить золотом и угощала меня редкими яствами; а когда в карманах пусто — из диких трав стряпала такую вкуснятину, что пальчики оближешь…
Лицо его смягчилось, будто он вновь погрузился в светлые воспоминания; язык невольно скользнул по губам, точно вкус тех блюд всё ещё держался на нёбе.
Мудань, глядя на это зачарованное выражение, не удержалась:
— Неужели и правда было так вкусно? — и, помедлив, с любопытством добавила: — «Когда водились деньги» … так госпожа Ван и впрямь занималась торговлей?
Цзян Чанъян провёл ладонью по лбу и легко усмехнулся:
— Приукрасил, признаю. Для другого, пожалуй, то варево и невкусным показалось бы — скажут, мол, рыбьим духом тянет. А в моей памяти… когда мы до предела голодали, поймаешь в горном ручье мелкую дикую рыбёшку, всыплешь в котелок пригоршню лесной зелени, щепотку соли — и получается редчайшее лакомство.
Мудань не сдержалась:
— Звучит чудесно… но за этим, должно быть, стояли опасности, каких обычному человеку и не вообразить.
— Так и было, — кивнул он. — В детстве я и плакал, и сердился на судьбу. А вырос — оглядываюсь и понимаю: всё это пошло на пользу. По крайней мере теперь знаю — даже если останусь без гроша, даже если меня, не дав ни крошки, забросят в глушь, среди гор и лесов, — голод меня не одолеет.
Его лицо в эту минуту было особенно светлым: мягкость — и вместе с тем крепкая, спокойная уверенность. Мудань поймала себя на том, что невольно поддалась этому настрою, и, робко примерив слова, вполголоса спросила:
— Почему ты тогда ушел? Разумеется, если не хочешь — не отвечай… Мне просто любопытно. Госпожа Бай говорила, что одна из женщин, которой она более всего восхищается, — именно твоя матушка.
Цзян Чанъян поднял взгляд на Мудань и спокойно произнёс:
— Раз тебе интересно — отчего бы и не сказать. Ты, наверное, уже слышала: моя мать была супругой гуна Чжу. Позже Государь пожаловал гуну Чжу ещё одну жену; обе — равные по положению, обе — го. Гун Чжу смирился, а моя мать — нет. Она потребовала хэли, разрыва брака. Гун Чжу не позволял, Государь тоже, и семья моего дяди — тоже против. Все возражали. Но она всё-таки сделала это.
Он помолчал, снова взглянул на Мудань — мягко, без тени укора:
— В чём-то это похоже на то, что было с тобой прежде.
Мудань едва заметно улыбнулась:
— В чём-то похоже. Но она куда сильнее меня… и путь её был неизмеримо труднее.
Они с мужем некогда жили душа в душу — и вдруг в их дом вошла третья, властная и неотвратимая. Когда госпожа Ван ушла, это было, должно быть, то самое «горе, большего которого нет», — сердце уже умерло. А она, Мудань, уходила легко — с радостью и ощущением свободы. Совсем иные чувства. И всё же госпожа Ван сумела уйти красиво, жить красиво и сына вырастила ладного — не «ангела мщения», а нормального, цельного человека. Это дорогого стоит.
Цзян Чанъян улыбнулся: — Да, это было непросто. Моя мать…
Он не успел договорить: вбежал У Сянь, наклонился и что-то шёпотом сообщил ему на ухо. Следом вошла госпожа Бай и, заметив перемену на лицe, спросила: — Чанфэн, у тебя дела?
— Появилось одно дело, — с явным неудобством сказал Цзян Чанъян. — Нужно заняться немедленно.
Мудань поспешно поднялась: — Ничего страшного. Занимайтесь, занимайтесь.
Цзян Чанъян улыбнулся: — Я проведу вас.
И, будто вспомнив, перевёл взгляд на Мудань:
— Если тебе удобно… осмелюсь попросить: поможешь привить одну «Шиян цзинь[1]»? Хочу к следующему году — ко дню рождения матушки. О цене договоримся. Сможешь?
[1] Это старинный сорт древовидного пиона с крупными цветами, часто с многоцветной окраской — на одном кусте могут появляться цветы разных оттенков (белые, розовые, пурпурные, жёлтые). Лепестки могут быть двух- и трёхцветными, с крапинами или мазками другого тона — отсюда сравнение с пёстрой шёлковой парчой. Сорт ценился в Китае как «король пионов» за редкость и декоративность. В старину такие кусты были редким подарком, а иногда и императорскими дарами.
