В тот же миг с верхнего этажа донёсся звонкий, чистый голос, словно звуки Цинья[1], затронутого лёгкой рукой:
— Улан, поднимись сюда.
Тут же две девушки в длинных юбках из шёлка цвета тёмного нефрита медленно спустились по лестнице. В руках они держали белые плетёные ларцы, доверху наполненные пяльцами, шёлковыми нитями и узорными лоскутами. Вышивальщицы опустили взоры, не проронив ни слова, и, ступая мягко, как тени, покинули павильон.
А Хуэй, не выказывая ни малейших эмоций, тихо отошла к дверям и встала там, прямо, словно страж у ворот, — отныне всякое слово, что прозвучит внутри, будет защищено её молчаливым дозором.
Лу Улан, приподняв полы длинного халата, легко взбежал по лестнице. Уже снизу, сквозь тонкое, как утренний иней, полотно хрустальной занавеси, он увидел госпожу Цинь. Она полулежала на узкой парчовой софе у окна, лениво облокотившись на вышитые подушки, и, казалось, не замечала ни входящего, ни шума вокруг — взгляд её был устремлён куда-то за окно, в тихий осенний день.
На ней была надета накидка цвета лаванды, украшенная изысканным узором из лотосов. Её волосы были уложены в высокую причёску, которую скрепляла золотая шпилька в форме четырёх порхающих бабочек. Казалось, что они вот-вот взмоют в воздух. В тонких, словно снег, пальцах она держала фарфоровую чашу, из которой поднимался пар. Весь её облик был исполнен ленивого и притягательного очарования.
Тётушка Цай, старая служанка, ловко приподняла для гостя занавесь и, склонившись, спросила:
— Какого чаю желает господин?
— Всё равно, — коротко ответил Лу Улан.
— Подай ему тот же «цзы-сун», что и мне, — лениво отозвалась Цинь, даже не меняя позы. Повернув голову, она бросила на него взгляд, в котором смешались усталость и притворная небрежность, и, едва заметно улыбнувшись уголком губ, пожаловалась:
— Погода всё холоднее… От этого у человека и дух пропадает, и сил нет вовсе.
Лу Улан устроился на изогнутом, словно серп луны, табурете у самой хрустальной занавеси, держа обеими руками изящную чашу из посеребрённого золота с двумя изогнутыми ручками. Он говорил чуть скованно, стараясь, однако, чтобы голос звучал уважительно:
— Тётушка, в вашем положении не стоит сидеть так близко к окну — сквозняк и холодный воздух вам ни к чему.
Госпожа Цинь слегка улыбнулась, плотнее запахивая на плечах лиловую накидку.
— Как прошло дело? — спросила она негромко, будто, между прочим.
— Всё вышло, как вы и предвидели, — ответил он. — Она отказала.
И он, слово за словом, пересказал весь разговор, от начала до конца. Закончив, Лу Улан не удержался от вопроса:
— А если бы она всё же согласилась? Что бы вы тогда сделали?
Госпожа Цинь повертела в пальцах фарфоровую чашу, долго смотрела на лениво поднимающийся пар, и только тогда медленно произнесла:
— Мы с ней… чужие. К тому же она едва оправилась после того, что с ней недавно случилось, едва не поплатилась всем. И вот теперь, услышав от тебя, что я беременна, да ещё и в ссоре с ваном Цзинем… Только дура стала бы соваться сюда. — Она слегка прищурилась, глядя на Лу Улана, и добавила ровным голосом: — Можешь быть спокоен. Я держу слово. Даже если она и впрямь окажется дурой и придёт, я постараюсь, чтобы ей это не обошлось слишком дорого.
Лу Улан долго молчал, словно подбирая слова, и наконец тихо спросил:
— Тётушка… если это дело не удастся, что вы станете делать с ваном Цзинем?
Госпожа Цинь слегка скривила губы в ленивой улыбке:
— Что делать? — она легко вскинула плечо. — Да хоть холодным салатом закусывать! Рыба не идёт на крючок — разве это моя вина? Он ведь и сам уже пробовал несколько раз… и всё с тем же результатом. Если он вздумает винить меня за это значит, и вправду не годится на большие дела.
Она произнесла эти дерзкие слова так легко, играючи, будто говорила о чём-то совершенно обыденном, — так, что любой посторонний и уши бы заткнул, и сердце бы ёкнуло.
Лу Улан неловко сжал в руках чашу, чувствуя, как по спине ползёт холодок. Он и сам не понимал, как оказался втянут в подобные опасные дела, и не мог не думать — вернувшись домой, не получит ли он за это суровую расплату от матери. Но тут же в груди взыграло другое чувство: ведь богатство и слава всегда стоят на острие риска… А если повезёт, и всё выйдет, как задумано, — будущее всего их рода засияет ослепительным светом.
— Не тревожься, — спокойно сказала госпожа Цинь, бросив на него быстрый взгляд и заметив, как побелели костяшки его пальцев. — Если он и впрямь хочет заполучить того человека, то найдёт иные способы, приложит все силы.
Она смягчила голос, в котором вдруг прозвучала тихая, почти родственная теплота:
— Тяжело тебе было, что я заставила тебя ввязаться в это… Сегодня вечером я встречусь с Его Высочеством, а завтра ты отправишься в Янчжоу. Если мать спросит — скажи всё, как было. Она сама поймёт, что и как делать. Я ведь не хотела, чтобы ты оказался в этой паутине… Но нам просто не повезло: он наткнулся на нас сам. Это я втянула вас в беду.
Лу Улан, собравшись с духом, решился возразить:
— Тётушка, думаю, дело не в невезении. Скорее, это было лишь вопросом времени. Когда волк уже нацелился на добычу — разве можно уйти от него? Разве что сам он передумает… или же удастся убить волка.
Госпожа Цинь на миг замерла, будто эти слова задели в ней что-то давнее и скрытое. Но тут же мягко улыбнулась:
— Возможно, ты прав…, пожалуй, так и есть.
Она бросила беглый взгляд в сторону окна, будто прикидывая, сколько осталось времени.
— Ладно, пора. Иди вниз, отдохни немного. А я должна приняться за причёску и надеть всё, что положено.
[1] Цинья (琴牙, qín yá) — поэтическое выражение, обозначающее изысканные, чистые звуки семиструнной цитры цинь (古琴). В древней литературе словосочетание часто использовалось как метафора утончённой музыки, передающей благородные чувства и высокий вкус.
