Госпожа Ду, уловив в голосе старой госпожи явную досаду, ощутила в душе тайное удовлетворение. Сделав вид, что тщательно подбирает слова, она выждала мгновение и тихо произнесла:
— Матушка, сегодня я повстречала супругу одного юйши[1], и она поведала, что теперь во всём городе судачат о недавнем происшествии… рассказывают об этом в весьма неприглядном свете.
Старая госпожа нахмурилась ещё сильнее. С тяжёлым звуком опустив чайную чашу на стол, она резко сказала:
— Разве уже не разъяснили? Это всё происки наглых слуг. К тому же выбросили вовсе не императорский дар, а все вещи уже возвращены и вновь поставлены для поклонения. Сам Великий владыка и слова не сказал, а Юйшитай нашёл, к чему придраться?
Гнев старой госпожи был в этот раз особенно велик. Ведь именно она, желая сохранить непоколебимость своего образа, приказала распорядиться вещами. Но и подумать не могла, что среди них окажется предмет, пожалованный самим императором. Ещё меньше она ожидала, что, едва её слова прозвучат, всё исполнится буквально, а не так, как бывало прежде: люди внешне соглашались, делали вид, что спешат исполнить приказ, а на деле откладывали сомнительное дело, дожидаясь, пока её гнев остынет, и лишь тогда докладывали о подробностях.
Но на сей раз вещи действительно выбросили.
Она и подумать не могла, что найдутся слуги столь дерзкие, способные, унизив одних и возвысив других, осмелиться присвоить себе императорские дары и ценные вещи. И всё же в этой дерзости таилась и удача — именно так удалось найти козла отпущения. Но главное было в ином: Великий владыка, вспомнив прежнюю благосклонность, закрыл глаза на случившееся и пощадил дом гуна. Иначе ей, седовласой старухе, пришлось бы явиться во дворец и вымаливать прощение, потеряв остатки чести.
В душе же она питала досаду и на госпожу Ду, подозревая, что та воспользовалась случаем и её руками пыталась свести счёты с Цзян Чанъяном. Но более всего гнев её был обращён именно на него. Этот мелочный, злобный интриган не только умолчал о том, что среди вещей был императорский дар, но и искусно подтолкнул её к тем словам, что она произнесла, — расчётливый умысел, достойный презрения. Подлинно, какова мать, таков и сын!
Госпожа Ду прекрасно понимала — сейчас больше всего старая госпожа ненавидит и презирает именно Цзян Чанъяна. И всё же в глубине души та, быть может, не могла не винить и её саму, хотя сказать прямо не находила повода: ведь слова, ставшие началом беды, старая госпожа произнесла собственным ртом.
Потому госпожа Ду и не позволила себе ни полслова против Цзян Чанъяна, лишь осторожно заметила:
— Дело ведь не совсем так. Людская молва страшна. Сколько в столице завистников, что не могут вынести благоволения Великого владыки к господину гуну? Если пустить эти слухи на волю, позволив им разрастаться, добра из того не выйдет. Мы-то с вами можем стерпеть и обиду, и злословие, но, если старший сын услышав, поверит, будто мы умышленно опорочили его, затаит обиду и отдалится от нас — вот этого я и опасаюсь.
Старая госпожа холодно усмехнулась:
— Да он и без того давно таит на нас обиду. Разве ему недоставало повода? А эти слухи… ещё неясно, чьими устами они впервые были пущены.
Госпожа Ду негромко молвила, подбирая слова с особой мягкостью:
— Старший сын от природы упрям, а эта неопределённость только портит дело. Так и до насмешек со стороны недолго. Есть недоразумения — их надобно развеять, не оставляя никому повода для пересудов. Если пустить всё на самотёк, люди начнут шептаться, будто в нашем доме идёт внутренняя вражда. И пострадает не только старший сын — тень падёт и на господина гуна, и на Чжуна, и на И, и на Юньцин. А ведь тигры — братья родные, и в сражении они выходят плечом к плечу с отцовским войском. Сумеет он понять нас, развеет обиду и встанет на сторону дома — разве не лучше это, чем ждать милости от чужих?
Старая госпожа ненадолго задумалась, затем бросила на неё косой взгляд:
— И что же, по-твоему, следует сделать?
Госпожа Ду склонила голову:
— Думаю, матушка, что-дело-то изначально было нашим внутренним, и лишь потому, что затронуло императорский дар, оно разрослось. Раз уж всё так вышло, скрывать и улаживать тайком нельзя. Нужно при всех, мирно и благопристойно разрешить недоразумение так, чтобы ни у кого не осталось ни малейшего повода для пересудов.
Старая госпожа кивнула:
— И как же его разрешить?
— Устроим семейный пир, — предложила госпожа Ду тихо, но с решимостью. — Пригласим побольше людей: старых друзей дома и почтенных старейшин рода. Позовём и старшего сына… Я при всех принесу ему извинения и признаю свою вину.
При этих словах лицо старой госпожи мгновенно омрачилось, и госпожа Ду поспешно заговорила быстрее, словно боясь, что её прервут:
— В том, что произошло, вина моя: я не сумела должным образом управиться хозяйством, допустила, чтобы эти псы-слуги воспользовались моментом и сотворили такую мерзость. Это я обязана извиниться.
Признав вину, госпожа Ду тем самым взяла всю тяжесть ответственности на себя, полностью снимая её с плеч старой госпожи. Та вновь оставалась в глазах людей мягкосердечной, справедливой и непоколебимо честной хранительницей семейного чина. Мысль о том, что у неё есть столь разумная и преданная невестка, наполнила сердце старой госпожи тихим удовлетворением. Лицо её смягчилось, взгляд потеплел.
— Хорошая ты дочь, — сказала она с заметной теплотой. — Ты готова стерпеть обиду, уступить, хотя ясно, что он действовал из злого умысла, не вспомнив родства и рассчитывая нас подловить. По справедливости, наказывать следовало бы его! Но ты, ради дома гуна, готова склонить голову и просить прощения… Это и впрямь несправедливо к тебе.
Старая госпожа вздохнула, и в её голосе мелькнула усталость:
— Всё это, впрочем, случилось и по моей вине… Я слишком поспешно и необдуманно бросила слова. Годы берут своё, память и рассудок уже не те. Иначе я сама бы отправилась во дворец просить встречи с государем и разъяснить ему правду…
Ну что вы… Эти слова были сказаны лишь для утешения. Госпожа Ду прекрасно знала нрав старой госпожи: на первом месте всегда стояли интересы дома гуна. В пределах собственных покоев можно было говорить и действовать как угодно, но за порогом, если только дело не доходило до самого крайнего предела, старая госпожа ни за что не пожертвовала бы своей репутацией и уж тем более не стала бы прилюдно осуждать Цзян Чанъяна.
В душе госпожа Ду лишь усмехнулась, но вслух заговорила с теплотой и почтением:
— Матушка, вы относитесь ко мне даже ближе, чем к родной дочери. Мы ведь одна семья. Тут уж нельзя мерить, кто кого подсиживал, наказывал или обижал. Лишь бы в доме был лад — тогда и всё остальное устроится.
Она нарочно коснулась темы старших сыновей:
— Чжун`эр не блещет усердием, И`эр слаб здоровьем… Я сама стыжусь этого. Потому, быть может, надежда дома гуна в будущем и впрямь ляжет на плечи старшего сына. Лишь бы он остыл сердцем, стал ставить интересы дома выше всего и не забывал о своих младших братьях и сестре — что же мне, жалея гордость, не попросить у него прощения? Да это и пустое…
[1] должность в центральном аппарате цензоров, то есть в Духовном управлении цензоров (御史台, Yùshǐ Tái).
