Хэ Люлян не поверил собственным ушам, широко раскрыл глаза и уставился на тонкоусого. Он?.. Он зовёт меня?
Тот, недовольно щурясь, поднял в руке тяжёлый меч и сделал резкий рубящий взмах в воздухе. Холодное сверкание клинка полоснуло по глазам Хэ Люляна. Ноги его подломились, тело окатило холодным потом, рубаха прилипла к спине.
И уже чужие руки схватили его и потащили прочь. Полузадушенным голосом он лепетал, глядя на тонкоусого, словно в бреду:
— Я… я ведь играл немного… всё уже спустил до последней монеты… есть же другие, есть ещё другие…
Тонкоусый холодно скользнул взглядом по Хэ Люляну, и тот мигом проглотил недосказанные слова, боясь даже дышать громче.
Всех, кого выдернули из толпы, свели в один угол. Они жались друг к другу, дрожа от страха, не смея поднять глаз.
А тонкоусый тем временем заложил руку за спину, медленно обвёл их насмешливым взглядом и вдруг, словно в шутку, поднял руку, приветственно махнув в сторону верхнего яруса:
— Красавица! Ночь длинна, скука велика… спустись-ка, наполни нам кубки.
На галерее зазвенел её смех. Майя хлопнула в ладоши, и тут же из-за ширмы выпорхнули несколько хохочущих, нарядных иноземок ху — красавицы с шелковыми платками. Весело переговариваясь, они легко сбежали по лестнице вниз, зазвенели браслеты, и в руках их засверкали кувшины с вином.
Они поднесли кубки, уговаривая пить, шутя и подмигивая пленённым и палачам. Но сами стражи почти не притронулись каждый взял лишь по одной чаше. Потягивая вино медленными глотками, они сидели спокойно, словно хищники, насытившиеся добычей и теперь дожидавшиеся следующей забавы.
Хэ Люлян всё это время сидел в углу, съёженный, словно трава, пригнутая бурей. Его тело застыло в одном и том же положении: колени дрожали, руки бессильно обхватывали голову. Он не знал, что ждёт его на рассвете, и сердце сжималось от ледяного страха.
Почему именно он? — терзался он. — В зале ведь было столько людей, иные бросали кости куда более дерзко, проигрывали целые сундуки золота… Почему же несчастье выбрало именно его?
Он вспоминал, как в начале ночи удача сама улыбалась ему: кости слушались, монеты звенели в ладонях. Но стоило перевалить за полночь всё оборвалось, словно злой дух отвернулся. Ставка за ставкой, и вот уже всё проиграно до последней нити, и теперь… теперь он сидит здесь, среди обречённых.
«Зачем я полез в чупу? — с тоской думал он. — Надо было держаться одних петушиных боёв… Там мне всегда везло, там судьба шла мне навстречу. А теперь… теперь поздно жалеть».
Рядом слышался шёпот тех, кто оказался в его положении: приглушённые всхлипы, тяжёлые вздохи, обрывки перепуганных молитв. Их тревога и страх вытолкнули его из собственных тоскливых дум о потерянных деньгах, о проклятом невезении и о вероломных друзьях, что ещё недавно смеялись рядом с ним, а теперь отреклись, будто никогда его и не знали.
«Кто проиграет пять пиц[1] тканей, тот отдаётся в услужение на целый год и принимает сотню ударов палкой».
Хэ Люлян знал это правило слишком хорошо. А он-то проиграл немало значит, и наказание будет суровым, и палок избежать не удастся.
Мысль о несправедливости уже не приходила ему в голову теперь он думал лишь о том, как бы выбраться живым. Оплошал он серьёзно: даже слуги при нём не было. Одному легче скрыться, но и погибнуть проще. Если в эту ночь его уведут в подземелье внутренней стражи, никто в доме и не узнает, куда он пропал. Он умрёт и след простынет.
Даже если каким-то чудом известие достигнет дома, и отец Хэ Чжичжун вернётся, тот непременно прибьёт его за этот позор… Но разве отцовский гнев можно сравнить со страхом перед тайными застенками, где люди исчезают бесследно? Там не смерть, там неведомая мука, от которой кровь стынет в жилах.
От отчаяния взгляд Хэ Люляна метался по залу, пока не нашёл Майю. Горячо, с надеждой он пытался поймать её глаза, умоляя без слов: «Скажи… сообщи дому… спаси меня хоть как-нибудь». Когда-то она сыпала ему улыбками, ластилась, принимала щедрые дары. Но сейчас словно и не знала его вовсе. Опустив ресницы, она перебирала струны кунхоу, выводя весёлую, чуждую его горю песнь. Ни единого взгляда, ни единого намёка на сострадание.
Наконец, тонкоусый хищно ухмыльнулся, осушил до дна последнюю чашу и, тяжело вставая, бросил приказ:
— Вяжите этих, ведите цепью. А сундуки поднимайте!
Тут же вынесли несколько огромных ларей, доверху набитых золотом, серебром, драгоценными камнями и парчовыми тканями. Толпа, что уже считала себя пленниками, взвыла: кто-то закричал о несправедливости, кто-то проклинал злую судьбу. Остальные же, оставшиеся в стороне, облегчённо переводили дух, молясь в душе о своём везении.
— Что, ещё ропщете? — холодно усмехнулся тонкоусый. — Хочется навлечь на себя ещё одну статью? Кто осмелится опять кричать я первым же пущу ему кровь!
Стоны и жалобы смолкли в одно мгновение. По залу разлилась гнетущая тишина. Тонкоусый медленно оглядел притихших игроков, довольный их трусостью, взмахнул рукой и хрипло бросил:
— Пошли!
И, окружённый своими людьми, величаво вышел прочь, словно полководец после победы.
Лишь когда их шаги растворились во тьме, люди в зале осмелились шевельнуться. Но и тогда никто не смел выпрямиться, все продолжали сидеть, обхватив головы, будто ждали удара.
Тишину нарушил только переливчатый, чуть насмешливый голос Майя:
— Господа, гости дорогие… Люди ушли. А не хотите ли подняться, выпить по чарке вина, чтоб отогнать страх?
Толпа только тогда неуверенно зашевелилась, кое-как поднялась на ноги, растирая онемевшие от долгого сидения ноги. Одни требовали у танцовщиц и певичек вина, другие ругались и жаловались, каждый твердил о потерях и подозревал, что среди них завёлся предатель. Но кто именно угадать никто не мог. Начались пересчёты пропавшего серебра, упоминания хозяев дома, которые, разумеется, давно и бесследно исчезли. Оставалось одно: дожидаться рассвета, скрежеща зубами и проклиная всё на свете.
Вокруг стоял гул и суета. Гуйцзы, кутаясь в тёплую ватную робу, отыскал себе угол потемнее и присел там, стараясь быть незаметным. Но вот до рассвета оставалось совсем немного как вдруг раздался грубый голос:
— Эй, ты кто такой? Раньше тебя здесь не видал!
[1] Пица ткани — отрез материи, служивший и товаром, и эквивалентом денег. Потеря пяти таких кусков означала значительный убыток.
