Расставшись с Майя, Мудань направилась к дому того самого цензора Хэ. Она сама щедро одарила привратника, передала визитную табличку и, устроившись у ворот, осталась сидеть, не двигаясь.
Привратник унёс карточку, вскоре вышел обратно и поклонился:
— Хозяин с самого утра уехал навещать друзей.
Мудань спокойно улыбнулась:
— Не беда. Дел у меня всё равно нет, подожду здесь.
Так и началось её терпеливое сидение. К полудню она позвала Гуйцзы купить хупиней[1], которыми угостила и привратников. Те смущённо переглядывались: и смешно, и неловко. Один из них снова отправился внутрь с известием, но и в этот раз вернулся с отказом. Тогда он лишь украдкой остался рядом, наблюдая за упрямой гостьей.
Солнце клонилось к закату, раздались вечерние удары барабанов. Привратник не выдержал и стал выпроваживать её:
— Юный господин, скоро ворота квартала будут закрыты. Вам лучше поспешить домой, нам уже велено запирать.
Мудань только мягко улыбнулась — и не двинулась с места. Гуйцзы снял с седла одеяло и разостлал его прямо на длинной каменной скамье, словно готовясь ночевать под открытым небом.
Привратник растерялся. И стыдно, и неудобно, уговаривал, упрашивал. Наконец снова побежал внутрь. Спустя некоторое время вернулся, лицо его сияло:
— Оказывается, хозяин дома! Просто вошёл не через эти ворота, потому мы и не знали. Прошу вас, пройдите, он готов принять вас.
Мудань шла следом за привратником неторопливо, не позволяя себе лишних взглядов по сторонам. Вскоре они подошли к лёгкому павильону, продуваемому ветром со всех сторон. Привратник почтительно склонился к сидевшему там человеку и, покинув их, оставил Мудань наедине с хозяином.
Мужчина поднял глаза холодные, мрачные, словно затянутые тучей.
— Ты тот самый седьмой из рода Хэ? Почему же не сидишь под стражей? — спросил он. Это и был сам цензор Хэ.
Но Мудань за свою жизнь повидала чиновников куда выше его по сану, и лица куда более суровые и надменные. Страшиться ли ей теперь? Она легко улыбнулась:
— Я вовсе не «седьмой сын». Я — дочь.
Цензор Хэ вздрогнул от неожиданности и тут же пожалел, что позволил ей войти. А если эта девица вздумает упрямо не уходить что тогда?
Но Мудань говорила спокойно, размеренно:
— Господин цензор, не тревожьтесь. Я пришла не затем, чтобы поставить вас в трудное положение. С малых лет я слышала от отца, что вы человек прямой и честный, не склоняющий головы перед силой. Вот я и осмелилась просить у вас совета.
Она склонила голову чуть набок, голос её звучал твёрдо и вместе с тем почтительно:
— Выслушайте меня до конца. Если сочтёте, что наш род виновен и заслуживает кары я сейчас же уйду и больше вас не потревожу. Но если вы увидите, что дело тут тёмное и не всё так просто, подскажите мне путь. Всё, что будет дальше за этими воротами, к вам уже отношения иметь не станет.
Лицо цензора Хэ не смягчилось ни на тень, но он всё же сухо произнёс:
— Говори скорее. Ворота квартала вот-вот закроются. Не успеешь закончить прикажу выбросить тебя вон, будь ты хоть парень, хоть девушка.
Мудань не стала упоминать ни Лю Чана, ни Сяо Юэси. Сдержанно, но ясно она изложила суть дела, выстроив внятную канву событий.
Цензор Хэ, слушая, постепенно нахмурился: опытным слухом чиновника он уловил, что в деле кроется подвох. Лицо его, суровое и холодное, всё же чуть разгладилось.
— Если найдутся доказательства, — сказал он после паузы, — их можно будет представить. Без них же дело почти безнадёжное. Не думай, что я не решусь сказать слово правды. Но и обвинить невиновных я не имею права.
Мудань не стала тратить времени на уговоры. Она почтительно поблагодарила его, развернулась и поспешила прочь. Выйдя за ворота, словно на крыльях, понеслась к резиденции вана Мин. В том же квартале она нашла постоялый двор, сняла комнату и решила затаиться, надеясь: а вдруг удастся перехватить момент и встретить ванфэй Мин, когда та вернётся и выпросить у судьбы шанс.
У Мудань всё двигалось шаг за шагом, словно по выстроенному плану. Зато Лю Чану пришлось худо. Сначала он выбил Люляну зубы, сломал ногу и отправил того в дом Хэ напугать и заставить трепетать. Но покоя ему это не принесло. Приходилось ещё и стеречь, чтобы Сяо Юэси не вмешался, из-за этого Лю Чан метался, словно ошпаренный, то вверх, то вниз, расставляя соглядатаев и приказывая зорко следить за всем, что происходило в доме Сяо.
А тут ещё тревога: вдруг Мудань сама явится его искать? Солнце уже клонилось к закату, а сердце всё не находило покоя. Вернувшись домой, он первым делом устроил скандал Цинхуа, выместив досаду. Потом же отправился в квартал Юнъян, где в уютных покоях с мягкими постелями расположился в ожидании. В мечтах всё складывалось просто: стоит Мудань прийти с мольбами он тут же возьмёт её, превратит обещания в свершившийся факт, «сварит рис и станет он спелым»[2].
Он искупался в ароматном отваре, облачился в свежую одежду и ждал. Но время шло, глаза его уже начинала клонить дремота, а её всё не было. Спохватившись, он послал людей разведать… и тогда с досадой узнал: все соглядатаи, приставленные к ней, были кем-то остановлены и отведены в сторону. Следы её исчезли бесследно. Где провела она весь день никто не ведал.
Стоило Лю Чану подумать, что днём Мудань наверняка искала встречи с Сяо Юэси, сердце его наполнилось злобой. Он стиснул зубы, и в душе зашипела ядовитая мысль: подлая, жестокая тварь!
[1]胡饼 (хубин, рус. хупинь) — это своего рода лепёшка из муки, пришедшая в Китай с западных окраин (отсюда «ху» 胡 — «иноземный, варварский, западный»). В эпоху Тан хупинь были очень популярны в Чанъане: круглые, с начинкой или без, иногда посыпанные кунжутом. Их пекли в печи или на стенках тандыра — напоминают лепёшки на манер уйгурских/среднеазиатских.
[2] Фраза «把米煮熟» (ба ми чжу шу) — дословно «сварить рис, чтобы он стал готовым (спелым)» — это китайская идиома. В романтическом или интимном контексте — это намёк на близость между мужчиной и женщиной, то есть «сделать её своей», «поставить перед фактом».
Лю Чан паразит похотливый!!! “Сварит” он рис…