Он вскочил, пошатываясь, и бросился к выходу, но его неожиданно схватили сразу с двух сторон Пань Жун и Майя. С глупыми, заискивающими улыбками они вцепились в него, не отпуская. Лю Чан рвался, как в силках, раздражение переросло в ярость, и лишь после того как он рассвирепел и обругал обоих, ему удалось вырваться. Но к этому времени все ворота квартала уже были заперты.
Пришлось, скрежеща зубами, вернуться обратно. Майя, полу прикрыв лицо рукавом, наигранно демонстрировала обиду и даже не взглянула в его сторону. Лю Чан, обиженный и злой, всё же остался там ночевать.
И всю ночь напролёт, в бреду и сновидениях, ему чудилась одна лишь Мудань.
Утро было ясным, солнце сияло ослепительно, но на лице принцессы Цинхуа не было ни отблеска света. С самого дня свадьбы Лю Чан словно жил не своим духом. Да, он ещё заходил к ней в покои, но тепла в этих визитах не было. Стоило она попытаться настоять он тут же отстранялся, неважно, день ли был или ночь, и, отговорившись, покидал её.
Однажды она решилась подсыпать лекарство, чтобы удержать его, но всё обернулось против неё самой. Он отобрал у неё любимую служанку, недавно ставшую её главной опорой, а потом ещё и обругал несчастную: мол, та распутна и не держит себя в руках. Девушку вышвырнули за ворота, а Цинхуа от ярости едва не потеряла сознание.
Она устраивала сцены, то рыдала, то кидалась с упрёками, но Лю Чан всякий раз оставался холоден, спокоен, словно камень. Мгновенно вызывал лекаря, велел осматривать её пульс, а то и отправлял людей к вану Вэй просить прислать лекаря.
Невестка поначалу пыталась её увещевать: «Ведь всех наложниц он разогнал, почти всё время проводит в твоих покоях, да и заботится о твоём здоровье. Что ещё нужно? Чего ради ссориться?» Но Цинхуа не могла озвучить то, что жгло её изнутри: Лю Чан обращался с ней тем же холодным, унизительным способом, каким когда-то мучил Хэ Мудань. Это ранило её гордость, но приходилось молчать, сдерживать крик, глотать слёзы.
А если скандалы продолжались слишком долго, родня переставала её поддерживать: «У нас дела, не до того». И вот теперь, накануне большого праздника, уже две ночи подряд он не возвращается домой. Кем же он её считает? Что за положение ей отвёл?
Принцесса Цинхуа, распалённая обидами, сперва отправилась в старшие покои к госпоже Ци. Под надуманным предлогом она устроила там скандал, да ещё вдобавок со злости швырнула об пол самый любимый у госпожи Ци чайный набор из расписного золочёного хрусталя.
У самой госпожи Ци душа и без того была полна тревог и досады, а тут ещё Цинхуа выместила на ней свой гнев. Как вынести подобное? Выругаться в лицо принцессе она не смела, зато пошла ссориться с Лю Чэнцаем. С рыданиями, с соплями, схватив его за бороду, она причитала:
— Лучше уж я обрежу волосы и уйду в монастырь, чем терпеть такую муку!
Лю Чэнцай и без того был раздражён, а теперь и вовсе вспыхнул, в сердцах велел немедленно разыскать Лю Чана и потребовал:
— Где этот бездельник шляется? Живо вернуть его домой!
Так всё обернулось в пользу принцессы Цинхуа: получив обещание, что Лю Чана непременно отыщут и вернут, она перестала устраивать сцены. Села чинно, с хитрой улыбкой, и, прихлёбывая вино, принялась терпеливо ждать.
Лю Чан, разумеется, тщательно скрывал свои дела. Но нашёлся кто-то, кто нарочно передал весть: в квартале Юнъян он обустроил себе роскошный особняк. Там пологи из драгоценных тканей, перьевые ширмы, золотые и серебряные чаши, парча и тончайшие занавеси. Словно дворец удовольствий, а в нём целая череда молодых красавиц. Настоящий «золотой дом для прелестниц».
А ещё выяснилось: одну ночь он провёл в том доме, другую у Майи. И к тому же поговаривали, что кто-то собирается выкупить Майю из её плена песен.
Цинхуа так стиснула зубы, что хрустнула серебряная вставка. Гнев её переполнил будто всё терпение, копившееся все эти дни, разом превратилось в пламя.
— Не хочет возвращаться домой? — её голос звенел, словно клинок. — Пусть же сам дом его обратится в пепел!
В бешенстве она велела немедленно готовить повозку и, не слушая ни советов, ни предостережений, с яростью в сердце понеслась прямиком к кварталу Юнъян готовая сжечь гнездо изменника дотла.
Лю Чэнцай, увидев, как принцесса Цинхуа с искажённым яростью лицом собирается выезжать, перепугался до дрожи: ещё позор случится! — и поспешил велеть слугам преградить дорогу, сам же кинулся уговаривать. Но в ответ получил лишь поток злых слов:
— Тьфу на тебя! Старший держит себе любовниц, а младший всё туда же! Верхушка кривая и нижние гнутся! Ты ещё смеешь меня останавливать?!
Слова её, сказанные при людях, ударили Лю Чэнцая по самолюбию, словно плетью. Лицо его залилось краской, и, кипя от гнева, он развернулся и ушёл в глубину дома, поклявшись, что более никогда не станет вмешиваться в ссоры этой четы.
Но там его встретила госпожа Ци то рыдая, то хватая его за рукав. В раздражении Лю Чэнцай забил себя кулаками в грудь, топнул ногами и, не стесняясь выражений, выкрикнул:
— В этом доме больше невозможно жить!
В ярости он толкнул госпожу Ци так, что та упала наземь, и, не оглядываясь, ушёл прочь. Даже ночью домой возвращаться не пожелал.
А Лю Чан на рассвете уже раздавал распоряжения: послал людей к семье Хэ велел передать Мудань, чтобы та шла прямо в квартал Юнъян, к нему. Сам же, словно охваченный огнём, поспешил туда же, лихорадочно размышляя: как бы умаслить Мудань, как долго протянуть игру, прежде чем выпустить Эрляна и Уляна?
Дорога в квартал Юнъян была неблизкая: даже верхом путь занимал немало времени. Но вот, приблизившись к собственному дому, он вдруг услышал нестройные крики, брань, ревущую толпу. Люди толпились стеной, глядя на разгоревшееся действо, а из-за стен поднимался сизый дым.
Сердце Лю Чана сжалось дурным предчувствием. Он пришпорил коня и рванулся вперёд взглянуть, что там творится.
У ворот поместья створы распахнуты настежь. У входа, словно грозные стражи ада, стояли тётушки из свиты принцессы Цинхуа, с мрачными, ожесточёнными лицами.
Во дворе, связанными в одну вереницу, на коленях стояли те самые красавицы-наложницы, которых Лю Чан специально купил, чтобы угождать Мудань. Их длинные волосы были изуродованы, сбриты в позорные «инь-ян головы», прекрасные лица, некогда словно цветы, пестрили распухшими алыми следами от пощёчин. Некоторые были так избиты, что напоминали поросячьи рыла, и лишь рыдания в унисон сотрясали двор.
