Управляющий лежал распластанный на земле, избитый до беспамятства, лишь стонал и мычал, теряя человеческий облик.
А над всем этим зрелищем, на высоких ступенях, холодной статуей возвышалась сама принцесса Цинхуа. В её глазах не было жалости лишь леденящая решимость. Под её ногами валялись изорванные в клочья драгоценные пологи, смятые и втоптанные в грязь перьевые ширмы.
Позади неё зияли деревянные створы все перебиты вдребезги. А из заднего двора клубился смрадный дым, тяжёлый и едкий. Спрашивать было излишне и так ясно, что там творилось: пламя пожрало всё, что ещё недавно считалось гордостью его роскоши.
Цинхуа, заметив, как Цюши съёжился, пряча глаза, пришла в ярость ещё сильнее.
— Схватить его! — крикнула она. — Связать и проучить как следует, чтобы знал, как подсовывать хозяину подлых мальчишек и смутьянов!
Цюши, обезумев от ужаса, бросился вперёд и вцепился в ногу Лю Чана, рыдая и завывая, словно душа в аду:
— Спасите! Господин, спасите меня!
Но Цинхуа и слушать не стала. Она сама подошла и с размаху ударила его по лицу. Пощёчины сыпались одна за другой, а вместе с ними колкие, как стрелы, слова, в которых половина была обращена к Лю Чану: упрёки, язвительные намёки, обвинения в том, что он водит «лисиц-обольстительниц» и распутных мелких людишек.
Лю Чана захлестнула такая злость, что в груди закололо, точно ножи резали сердце. Старые обиды и свежие унижения поднялись лавиной. Он взревел:
— Отравленная ведьма! Если я проглочу эту обиду, пусть я больше не звался бы Лю!
Он стиснул в руках плеть и замахнулся на неё.
Цинхуа, завидев, что он и вправду хочет ударить, пронзительно закричала и, хромая, ринулась на него. Длинные лакированные ногти блеснули в воздухе, целясь прямо в его белое красивое лицо.
— Ты сам погряз в позоре, ещё смеешь руку на меня поднять?!
Но Лю Чан не дался: схватил её за руку и с яростью ударил ногой. Они оба рухнули на землю, сплелись в бешеной схватке. Пошли звонкие пощёчины, зубы вонзались в кожу, удары и пинки сыпались в ответ. Словно два одержимых демона сцепились друг с другом, ни один не желал уступить.
Несколько тётушек, оцепенев на миг от ужаса, поспешили захлопнуть ворота, чтобы шум не вышел наружу, и бросились разнимать хозяев. Но те вцепились друг в друга, как бешеные звери: ни один не отпускал, каждый рвался терзать другого.
Лишь с великим трудом их наконец разняли.
Цинхуа лежала на полу, взъерошенная, с выбившимися височными прядями, рассыпанными по щекам. Заколки и шпильки валялись на земле, космы спутались. На одном глазу чернел багровый синяк, половина лица распухла, губы окровавлены, дыхание тяжёлое и прерывистое. Подняться она не могла лишь стиснула в ладони вырванный клок волос, трофей ярости, и, не пророняя слёз, с огромной ненавистью таращилась на Лю Чана, дыша сипло и тяжело.
Лю Чан тоже выглядел жалко и грозно одновременно: его футоу валялся в стороне, волосы рассыпались, узел распался; пояс сорван, одежды рваные, воротник висел тряпкой на груди. Всё тело в пыли, по лицу тянулись кровавые полосы от её когтей. На шее зиял крупный укус, из которого текла алая струйка. И он, как дикий зверь, обнажил зубы в ответном оскале, глядя на Цинхуа со злобой, словно готов был её растерзать.
Тётушки быстро разобрались, что кровь на губах у Цинхуа вовсе не её собственная, а от укуса, что она оставила на шее Лю Чана. Значит, пострадал он куда больше. Это немного успокоило женщин: одна стала увещевать, другая помогла Лю Чану подняться, третья подхватила Цинхуа.
Но принцесса Цинхуа оказалась упряма, не позволяла касаться своих ран. Хоть и сводило живот от ударов ногой, хоть и пронзала боль, она всё же стиснула зубы, поднялась и, дрожа от ярости, глянула прямо в лицо Лю Чану:
— Я тебе этого не прощу!
Лю Чан, держась рукой за шею, из которой всё ещё сочилась кровь, наклонил голову набок и, почти захлёбываясь, выкрикнул:
— Да ступай же! Женившись на такой злобной ведьме, я словно проклял весь свой род! Весь дом и стар, и млад вынужден терпеть твой неистовый нрав! Даже построить себе сад и укрыться там и то покоя нет, всё рушишь, жжёшь, ломаешь! Ну что ж, пойдём вместе к твоему отцу-вану! Пусть он сам рассудит, где твоя «женская добродетель» и «сыновняя почтительность»! Хоть бей, хоть режь на всё согласен!
А в сердце его между тем зародился холодный страх: если шум разрастётся, то заодно выплывут наружу и дела семьи Хэ… Надо сперва её запугать, а потом успокоить и замять всё, пока не поздно.
Цинхуа, захлёбываясь гневом, выкрикнула:
— Думаешь, я испугалась? Ты сам завёл себе любовниц! Вина за тобой первая!
Лю Чан криво усмехнулся, глаза его застыли в злобном блеске:
— Вора ловят с краденым. Где доказательства? Где твои слова воплотились в деле?
Цинхуа резко махнула рукой в сторону связанной вереницы девушек, изувеченных и заплаканных:
— А они? Разве не улика?
Его улыбка стала ещё ядовитее, тень безумия скользнула по лицу:
— Точно, точно… они самые. Только я, видишь ли, ещё и не успел их коснуться. Хочешь, отдам парочку тебе? Пусть служат тебе на потеху.
Он скользнул по ней долгим, насмешливым взглядом с головы до ног и хищно добавил:
— Пусть каждый день тушат для тебя бараньи ноги, жарят баранину подкармливают тебя как следует.
И с этими словами резко рванул Цинхуа за руку. На ладони его всё ещё была свежая кровь с шеи. Он размазал её по её лицу, искажённому болью и злостью, и выкрикнул:
— Вот так! Пусть все видят твою истинную рожу злобную, ядовитую, достойную лишь презрения!
Цинхуа, увидев его бесстыдную наглость, поняла: не за что ухватить, не найти уязвимого места. Но стоило ей представить, как нынешний её позорный облик станет предметом насмешек в глазах тех, с кем она когда-то считала себя на равных, сердце не выдержало. Из груди вырвался сдавленный плач. Она опустилась на пол, цепляясь за землю, и упёрто не желала уходить, словно вцепившись в позор назло себе.
Лю Чан, утомившись тянуть её за собой, с раздражением отшвырнул в сторону. Перевёл дух, и, едва дыша, прорычал:
— Говори! Кто подбил тебя на это? Бестолковая, пустоголовая баба!
С этими словами он метнул взгляд на Цюши, давая тайный знак: скорее беги и перехвати Мудань только бы она не явилась сюда и не застала всё это безобразие.
