Сяо Юэси хотел было настоять, чтобы Цзян Чжун отдал ему записку для внимательного разглядывания, но тут же осёкся: ведь это выглядело бы словно он сам сомневается и оправдывается. Сделав вид, что раздумывает, он лишь на миг задержался, а затем бросил взгляд на своего человека.
Тот понял без слов и вышел за картиной. Однако спустя какое-то время вернулся с пустыми руками и доложил:
— Картины нет. Служка, что по приказу стерёг её, говорит: туда заходил только третий господин из семьи Цзян.
В зале повисла тягостная тишина.
Сяо Юэси метнул острый, пронзающий взгляд на Цзян Чанъи:
— Прошу третьего господина извлечь картину и предъявить.
Цзян Чанъи же лишь горько усмехнулся про себя. Подумаешь, какой-то слуга… С чего бы ему различить, что оставленная им картина вовсе не принадлежала Сяо Сюэси? Конечно, они нарочно отказываются признавать её всё рассчитано на то, что я не смогу предъявить доказательства. Тогда Сяо Юэси придавит дом Цзян со всей силой и навсегда припечатает меня позором…
К счастью, он предусмотрел всё заранее. Но говорить с Сяо Юэси он не считал нужным: торговаться в этот миг следовало с Цзян Чжуном. Потому он лишь прикрыл глаза и замер, сохраняя мрачное молчание.
Но Цзян Чжун вовсе не намеревался так легко отступить. Холодно прищурившись, он произнёс:
— С поимкой вора можно повременить на шаг. Почему бы не попросить госпожу Сяо сейчас же начертать несколько строк?
Если почерк действительно окажется её, вина ляжет не только на плечи Цзян Чанъи — министр Сяо тоже не уйдёт от упрёка в том, что не сумел воспитать дочь должным образом.
До сих пор до его слуха уже доходили слова старой госпожи и жены госпожи Ду, мол, поведение Сяо Сюэси не всегда безупречно, стоит присмотреться внимательнее. Раньше он не придавал этому значения, считал, что-то лишь предвзятые пересуды невестки со свекровью, раздражённых из-за Цзян Чанчжуна. Но увиденное ныне заставляло закрасться в сердце тяжёлому сомнению.
К тому же он слишком хорошо понимал: в манере министра Сяо непременно кроется умение воспользоваться случаем, чтобы потребовать непомерных условий ради будущего своей дочери. Никто иной не знал всей правды, но ему было ведомо, кем на самом деле является Цзян Чанъи. И потому он ясно сознавал: кое-что из того, чего потребует министр Сяо, он не сможет ему дать.
А ещё его собственная с трудом сохранённая слава. Столько лет он оберегал её, и уже из-за одного Цзян Чанчжуна многое было утрачено. Сегодня он не имел права потерять ещё больше.
У Сяо Юэси в груди мгновенно вспыхнул огонь. Старый лис Цзян, значит, намерен идти до конца? Любой ценой хочет окатить грязью Сяо Сюэси, выставить её виновной, а своего сына жертвой?
Он резко взмахнул рукавом, усмехнувшись холодно:
— Чёрное не станет белым, а белое чёрным. Я человек малый, слово моё не веско, спорить с самим господином гуном Чжу не посмею. Дождёмся отца тогда и поговорим обстоятельно.
Тон его был слишком суров, и Цзян Чжун на миг утратил уверенность: брови его сдвинулись, он нахмурился, и напряжение сгустилось в воздухе, словно стены сами впитали в себя этот глухой гнев. Казалось, ситуация зашла в мёртвую точку.
Тут Цзян Чанъян, откашлявшись, заговорил спокойным голосом:
— По правде, я не должен бы вмешиваться. Но раз уж оказался свидетелем, позволю себе несколько слов. Спорить сейчас, кто прав, кто виноват, бессмысленно. Куда важнее как достойно разрешить дело.
Он перевёл взгляд то на Сяо, то на отца и продолжил:
— Госпожа Сяо молода, прекрасна, да к тому же из знатного рода. Мой третий брат статный, воспитанный, потомок благородной семьи. Разве это не равный союз, где сочетаются и доблесть, и красота? Такая пара истинное соответствие по положению и судьбе. Зачем же из-за мелочи портить добрые отношения двух домов?
Неожиданно дело повернулось в сторону сватовства. Цзян Чжун в изумлении взглянул на Чанъяна, тогда как Сяо Юэси от ярости стиснул зубы до скрипа. Внутри же покоев Сяо Сюэси рыдала так, словно сердце её разрывалось на части. А Мудань лишь прикусила губу, пряча усмешку, и молчала.
Цзян Чанъи тяжело вздохнул и с горечью заговорил:
— На самом деле… картину взял я. Та, что ныне осталась в павильоне Нуaньтин, моя.
Под несколькими взглядами, обрушившимися на него разом, он поспешил добавить:
— Но осмелился я не от дерзости, а потому что та картина была подарена мне. Именно она и дала мне смелость прийти на встречу.
Сяо Юэси усмехнулся смех был резким, как раскат грома, и в нём звучала насмешка: для него это была самая нелепая шутка под небом. Картина — ему? Подарок? Какая же бесстыдная самонадеянность!
Цзян Чанъи не сдавался:
— Сяо Ба, ступай и принеси картину.
Слуга получил приказ и вместе с людьми Цзян Чжуна и дома Сяо направился к павильону неподалёку. Там, из-под каменной скамьи, он извлёк свёрток. Развернув его, все увидели картину — «Чёрные сливы тушью». В углу красовалась печать с четырьмя иероглифами: Хозяйка, собирающая благоухание.
Но та картина, что принесли, оказалась иной, чем ту, что прежде видела Мудань. В углу теперь отчетливо виднелись новые иероглифы: «Дар Третьему господину». Линии кисти, сама манера письма всё было до мельчайшей черты схоже с прежними стихами, без сомнения принадлежало одной и той же руке.
Цзян Чжун развернул в ладони записку и приложил её к картине. Его взгляд стал тяжёлым, и он молча перевёл его на Сяо Юэси.
Сяо Юэси ощутил, как в груди у него всё похолодело. Беда! Он рванулся вперёд, пытаясь выхватить картину, но Цзян Чжун лениво отшвырнул её в сторону. Сяо Юэси не стал обращать внимания на это унижение, подхватил свёрток и жадно всмотрелся: буквы на бумаге были точь-в-точь те же, что и на живописи.
Ярость ослепила его: глаза налились кровью, лицо исказилось злобой, дыхание стало рваным. Взгляд, полный убийственной ненависти, впился в Цзян Чанъи.
Без сомнения! Этот пёс, этот подлец подделал почерк Сяо Сюэси и добавил эти строки! Всё это его мерзкая уловка!
Цзян Чанъи, увидев три иероглифа «Дар Третьему господину», не смог скрыть радости: глаза его вспыхнули, в них засиял восторг. Записка ещё была частью изначального замысла, но о том, что Сяо Сюэси оставила картину в павильоне Нуаньтин, он и не подозревал. Тогда он прихватил её лишь по внезапному наитию. А теперь, когда всё обернулось столь изящно, он понял: Лю Чан всё рассчитал заранее, обставил всё тонко и быстро приготовил не только записку, но и позаботился о картине, добавив на ней нужные строки. Какая быстрота руки, какая предусмотрительность! На миг Цзян Чанъи ощутил к нему искреннее восхищение.
Уверенность укрепилась в сердце. Он лишь изобразил на лице скорбное выражение, тяжело вздохнул и с оттенком горечи произнёс:
— Я давно видел немало стихов и живописи госпожи Сяо и всегда восхищался её дарованием. Она со мной всегда была приветлива, я же никогда не смел и помыслить лишнего. Но сегодня, едва я вошёл, кто-то позвал меня к павильону Нуаньтин. Я пошёл и там увидел эту картину. Глазам своим не поверил! От радости лишился рассудка, осмелился взять её, а взамен оставил собственную работу… Кто ж знал, что всё обернётся так… Увы… во всём моя вина.
Быть жертвой козней и подлого заговора одно, а быть обвинённой в добровольной распущенности совсем иное. Сяо Юэси, стиснув зубы, схватил Цзян Чанъи за ворот и прорычал:
— Подлец! Это ты приписал эти слова! Моя сестра с детства воспитана в чистоте и благонравии, никогда бы не поступила столь низко. Даже если бы вздумала передать что-то тебе, разве осмелилась бы выставить это столь открыто? Слишком грубая подделка, слишком жалкий обман!
— Я человек простой, мыслить тонко не умею, — только качал головой Цзян Чанъи. — Знаю одно: у меня нет такой хитрости. Но знаю и другое: почерк этот её рука.
Сяо Сюэси уже не плакала. Взволнованно велела позвать свидетелей:
— Когда я писала ту картину, рядом были госпожа Хэ и Люй Фан, они всё видели. Пусть подтвердят!
