Алый закат медленно опускался к горизонту. На крепостной стене ещё держался клочьями тающий снег, и отблески сумеречного света отражались от него резким, холодным сиянием. Лёд и стужа будто впились в кости. У Цзян Чжуна зашевелились старые раны давние походы оставили в нём влажный яд ревматизма: суставы ныли, ломило и жгло изнутри.
К этому добавилась усталость: сперва он истратил все силы, торгуясь с семьёй Сяо, потом ещё и пережил позор от недостойного поведения Цзян Чанъи. Сердце его было истерзано, дух измучен.
С того момента, как он разошёлся с Сяо Юэси, минул почти целый час. Небо совсем потемнело, но Цзян Чанъян так и не вернулся. Недовольство всё сильнее точило душу, и раздражение наконец прорвалось наружу.
Он сердито рявкнул на мальчишку-служку, что под навесом зажигал фонари:
— Где прячется Чанъян? Куда запропастился Цзян Чанъян?!
Мальчишка вздрогнул от неожиданности, так что едва не подпалил бумажный колпак фонаря. С трудом успокоившись, поспешно сложил руки и почтительно ответил:
— Господин гун, малый не ведает… С тех пор, как молодой господин накануне Нового года ушёл из дома, он ни разу сюда не возвращался.
Цзян Чжун так рассвирепел, что усы затрепетали, а глаза вылезли из орбит. Несколько раз порывался уйти прочь, но всякий раз останавливал себя: нельзя позволить Цзян Чанъяну и дальше идти по ложному пути. И он вновь опустился на сиденье, решив ждать.
Незадолго до этого до его ушей уже дошли осторожные намёки рассказали о некоей барышне Хэ по имени Мудань.
И что же это за женщина? Торговка, низкого происхождения, к тому же разведённая, болезненная, неспособная родить. И вот такое ничтожество умудрилось околдовать его сына? Какая-то лисица-соблазнительница, не иначе.
Сказать по правде, он и сам не знал, как уговорить Чанъяна, но твёрдое решение уже созрело: он не согласится и точка. Он всё-таки отец Цзян Чанъяна. Если он скажет «нет», если он откажется признать этот союз что сможет сделать сын?
Отец и сын, — рассуждал он, — сыновняя обязанность превыше всего. Сын не может перечить отцу. А уж такой брак неравный, постыдный, недостойный рода государь никогда не позволит.
Эта мысль придала ему уверенности: спина его выпрямилась, взгляд стал суров, а лицо вновь обрело властную, грозную строгость.
Вдруг снаружи поднялся шум. И сквозь гомон раздался звонкий женский голос, в котором слышалась весёлая усмешка:
— Эй, зайчата, живо выходите, кланяйтесь награду получать!
Тут же послышался топот множества ног. Несколько мальчишек-слуг, переполненные радостью, торопливо пробежали мимо галереи, вполголоса переговариваясь:
— Госпожа приехала! Скорей за наградой!
Это была Айю.
Цзян Чжун будто громом поражённый обмяк на кресле и долго не мог пошевелиться. Она явилась внезапно, без всякого предупреждения — тихо, легко, как ветер, что скользит меж сосен.
Сколько лет прошло с их последней встречи? Осталась ли она прежней? И сохранилось ли в её сердце хоть малое место для него?
Сердце его забилось, точно военный барабан в походе. Даже сидя неподвижно, он ясно слышал, как оно грохочет, теряя всякий ритм, сбивая дыхание, сжимая грудь до боли.
Смех становился всё ближе, всё звонче, наполнял дом оживлённым гулом. Цзян Чжун прижал ладонь к груди, где сердце грохотало, будто барабан, и поспешно поднялся, не зная, куда ступить, куда скрыться.
Тогда, много лет назад, она, не дрогнув, швырнула о землю подаренный им в знак любви нефритовый шпиль и сокрушила его в прах. Тогда она сказала: «В этой жизни мы больше не увидимся».
Он хотел бы уйти, обойтись стороной, но ноги его словно вросли в землю, будто прибитые железными гвоздями не двинуться.
Так и стоял он, глупо, беспомощно, прямо в главном зале. И увидел её.
Фиолетовое одеяние, золотистая юбка, высокий причёсанный узел на голове. Величественная, сияющая, полная радости и красоты. Совсем не похоже на женщину, перешагнувшую сорок лет скорее на гордую, счастливую красавицу в самом расцвете, не старше тридцати.
Окружённая целой свитой слуг, смеющаяся во весь лик, так она вошла внутрь.
И это была именно она — мать Цзян Чанъяна, госпожа Ван, Айю.
Цзян Чжун позабыл дышать. Она не могла не знать, что он здесь. Могла бы сделать вид, что не заметила, повернуть в сторону, пройти мимо. Но она вошла прямо сюда.
Значит ли это… что Айю тоже хочет увидеть меня?
Она всё ещё ненавидит меня?
Если ненавидит, он молил Небо, чтобы эта ненависть не угасала. Но если вдруг не ненавидит — странное, мучительное чувство охватывало его: он желал, чтобы она продолжала ненавидеть.
Мысли путались, сердце металось, словно птица в силках.
Пока госпожа Ван ещё не успела всмотреться в него, он торопливо опустил руку, что прижимал к груди, спрятал дрожь в складках рукава и крепко сжал пальцы. Затем, напрягая спину, расправив плечи, постарался придать себе спокойный вид.
Смотрел на неё без выражения и, ровным голосом, произнёс:
— Ты пришла.
Госпожа Ван скользнула по нему взглядом, и на её губах мелькнула небрежная улыбка. Ни единого лишнего слова, она прошла прямо к главному месту и села, как хозяйка, будто и не было долгих лет разлуки.
Без предисловий, сразу перешла к делу:
— Я ведь думала уже посылать за тобой, чтобы обсудить брак Чанъяна. Но раз уж ты и так здесь, то мне не придётся тратить лишние силы.
Она даже не дала ему времени на ответ. Снова улыбнувшись, повернулась к слугам и распорядилась:
— Что встали столбом? Живо заварите мне чаю, готовьте еду! Я устала до смерти и голодна до изнеможения.
В её глазах не осталось ни тени той яростной ненависти, с которой она когда-то уходила от него. Но и лишних чувств там тоже не было. Она сидела спокойно и уверенно, её жесты были безупречно благопристойны, улыбка, лёгкая и ясная. По ней было видно: настроение у неё превосходное.
А он сам… руки и ноги дрожали так, что приходилось напрягать всё тело, до боли в мышцах, до синяков на коже от собственных ногтей, лишь бы не выдать себя.
Он и прежде представлял себе их встречу: Айю непременно будет ненавидеть его, осыплет ядом насмешек, уязвит словом, или, быть может, станет нарочно хвастать счастьем перед его глазами, или хотя бы отвернётся, обойдёт его холодным презрением. Но вот чего он не ожидал, так это такой лёгкости, такой безмятежной отстранённости, словно ничего и не было.
Эта встреча оставила его в смятении: было ли это разочарование? Или печаль? Он сам не понимал. Лишь ясно было одно: и он тоже должен показать, будто ему всё безразлично.
И потому его голос прозвучал чужим, неловким, будто слова с трудом выколотили из камня: глухие, резкие, жёсткие:
— Тебе нечего тревожиться. О его браке я уже обо всём подумал.
