Такой холодной, резкой манерой госпожа Ван была застигнута врасплох. Она чуть приподняла голову и внимательно, не мигая, окинула Цзян Чжуна взглядом.
Под этим испытующим, спокойным взором он чувствовал себя всё более скованно, будто не знал, куда девать руки и ноги. И когда терпение его уже было на исходе, госпожа Ван, наконец, отвела взгляд. Улыбка её засияла, как весенний сад в пору цветения, ослепительно-прекрасная, с лёгкой кокетливостью:
— Ты и впрямь полон огня сегодня. Я чем-то тебя задела?
Цзян Чжун сдержанно нахмурился и не проронил ни слова. Казалось, тысячи тончайших игл впивались в него со всех сторон, кололи кожу, сердце, душу. Хотелось вскрикнуть, вырваться, убежать и вместе с тем он не знал, как найти спасение. Это липкое, невыносимое чувство доводило его до бешенства, хотелось сорваться и обрушить гнев хоть на кого-нибудь.
— Раз я тебя не задела, значит, ты всё ещё сердишься на меня? — её улыбка стала хитроватой, с тенью лукавства, от чего она показалась ещё более обворожительной.
Цзян Чжун хуже всего переносил именно такое её легкомысленное веселье. Он резко фыркнул, холодно бросив:
— Я-то за что должен на тебя сердиться?
Но в душе он кипел. Да, он ненавидел её. Ненавидел за то, что тогда она и тени сострадания к нему не проявила, не захотела хоть чуть-чуть внять его мукам между сыновним долгом и верностью престолу. За её упрямство и своеволие.
Он ненавидел, как решительно и беспощадно она ушла, без капли жалости, без прощальных слов, и на долгие годы исчезла без вести. А потом явилась вновь, но уже с иным мужчиной рядом.
Он ненавидел её и за то, что из-за неё Чанъян вырос таким: не признаёт отца, не ведает, что есть сыновний долг, и даже в лицо смотрит без почтения.
И больше всего он ненавидел её теперь за то, что она, похоже, уже не питает к нему злобы. Что может вот так смотреть на него с лёгкой улыбкой, с игривой насмешкой в голосе…
— Вот и хорошо, значит, можем говорить спокойно, — госпожа Ван усмехнулась, неторопливо провела ладонью, белой, нежной, словно цветок юйланя, и обнажила запястье. На нём сверкнула пара тончайших браслетов из красного золота, инкрустированных нефритом величиной с боб. Она лениво перебирала изящный шов золотой нити по краю рукава и только после этого продолжила, мягко, словно между прочим:
— Чанъян сказал мне, что присмотрел себе невесту и хочет её взять. Он всегда поступает рассудительно, потому я и согласилась. Но всё же думаю: как бы ни было, ты ведь его родной отец, потому решила сказать тебе об этом.
Цзян Чжуна словно толкнуло в грудь. «Как бы ни было, всё же отец» … То есть всего лишь формальность, простое уведомление, а вовсе не просьба совета. Мать с сыном всё уже решили, а ему отцу лишь сообщили факт.
А Чанъян ведь и словом о том не обмолвился, вместо этого сразу побежал к Айю, прикрыться ею, чтобы противостоять отцу. Удар по самолюбию оказался нестерпимым, и голос Цзян Чжуна прозвучал резким, как клинок, ломающийся в ножнах:
— Может ли быть так, что эта девушка не принадлежит к семье Хэ?
Госпожа Ван улыбнулась:
— Так ты уже знаешь? Да, именно она. Фамилия Хэ, имя Вэйфан, а в семье её зовут Мудань. Говорят, красива и статна, кротка и мила, добрая, сердечная, умна и ловка во всём хороша. Родители живы, братья и племянники рядом, семья крепкая. Я очень довольна выбором.
Но он — совсем нет!
— Я не согласен! — резко перебил Цзян Чжун. — Ты хоть понимаешь, кто она такая? Вот как ты сына воспитала!
В глазах госпожи Ван мелькнула холодная искра; улыбка исчезла, уступив место спокойной серьёзности.
— Разумеется, я знаю, кто она. А твоё «не согласен» лишь потому, что она не из знатного рода, так ведь?
— Конечно! С такой родословной — разве она достойна Чанъяна? Ты совсем потеряла голову! Пусть ты и ненавидишь меня, но как можно рисковать будущим ребёнка? Он ведь и твоя плоть, и кровь!
Цзян Чжун рывком поднялся на ноги. Голос его дрожал на этот раз не от волнения, а от ярости.
— По-моему, это ты совсем ослеп разумом, — госпожа Ван не поднялась с места, а лишь чуть-чуть изогнула губы в улыбке. — Слушать тебя так и выходит, будто вы с ним самая близкая родня. Ты, отец, который и дня его не воспитывал, якобы думаешь о его благе, а я, мать, что растила его с младенчества, будто бы его враг. И всё лишь потому, что я якобы ненавижу тебя и хочу погубить собственного сына? Ты уж больно важен себе воображаешь.
Сказав это, она улыбаясь приняла из рук служанки чашу горячего чая, сделала большой глоток и довольно прищурилась.
— У меня ведь только один сын. Это не то, что у тебя сразу двое, и оба с небесной кровью, знатные и почётные.
— Айю, в те годы я… — услышав её слова, Цзян Чжун почувствовал, как гнев внутри вдруг ослаб. Сердце сжалось, и ярость, ещё недавно пылавшая, словно пламя в ветре вот-вот готова угаснуть, оставив лишь дрожащий огонёк.
Но, видно, госпожа Ван вовсе не собиралась гасить в нём этот крошечный огонёк, напротив, словно нарочно поддула пламя, чтоб оно разгорелось ещё выше. Лёгким взмахом руки она оборвала его слова:
— Старое ворошить не станем. Чанъян плоть от плоти моей, кровь от моей крови. А ты — нет. Потому его воля куда важнее, чем твои мысли. Я лишь сочла нужным известить тебя. Согласен ты или нет, то уж твоя забота. Но дело решено. А теперь ступай.
В душе Цзян Чжуна едва тлевшее пламя ярости вдруг взвилось к самому верху. Он задрожал, ткнув в неё пальцем:
— Ты… ты… Не смей забывать, каким образом ты тогда сумела уйти с ним! Не смей забывать, что ты обещала мне! Думаешь, нашла себе покровителя? Думаешь, сын твой вырос, окреп и расправил крылья и теперь можно творить всё, что вздумается? Ошибаешься! Даже в могиле он не сможет отвергнуть того, что он внук рода Цзян! Я не дам на то согласия! А если вы пойдёте наперекор так знайте: та женщина вовек не войдёт в наш фамильный храм!
— А не лучше ли тебе выгнать вместе с ней и старшего сына из рода Цзян? Тогда уж радость будет для всех! — тихо засмеялась госпожа Ван. — А ты ещё смеешь напоминать о прошлом? Разве я нарушила хоть одно обещание? Разве он не вернулся в столицу? Разве не назвал тебя отцом? Разве он сменил фамилию? Ты говоришь, что я его дурно воспитала… Но скажи, ты смог бы воспитать лучше? Разве он предался игре и разврату? Разве живёт за чужой счёт? Взгляни на него! — её голос звенел торжеством. — Двадцать лет, чин минвэя четвёртого ранга, и ныне вновь одержал великую победу. Сколько найдётся таких? А твой сын, которого ты сам воспитывал, где он ныне? Чем занят? Всё ещё молоко сосёт?
— Самое горькое моё сожаление, — прорычал Цзян Чжун, злобно глядя на неё и стиснув зубы, — что когда-то я проявил слабость и позволил тебе забрать его. Вот к чему привело твоё воспитание! Он осмеливается взирать на старших свысока, лишён почтения и смирения. Всё это плоды твоей гордости и безмерного тщеславия!
