Лю Чан и внимания на неё не обратил. С трудом поднявшись, он зашатался — и зашагал прямо вглубь комнаты, туда, где пахло мылом, влагой и лотосовыми лепестками. По пути он уже развязывал пояс халата.
Мудань вскочила, ноги её будто подломились, голос прозвучал резким, сорвавшимся:
— Ты что делаешь?!
Он обернулся, на губах — презрительная, кривая усмешка.
— А ты не знаешь? — процедил он. — Пришёл делать то, что должен. Чтобы у тебя, красавица, не осталось лишних фантазий: ни про слежку, ни про представления на людях, ни про то, как твой благородный кузен будет за тебя заступаться и отмывать твою честь. Я пришёл взять своё.
Он сорвал с себя пояс и швырнул его на пол — прямиком к ногам тётушки Линь, словно бросал вызов не только Мудань, но и всему дому.
Пояс сшитый из дорогого шёлка, увешанный резным саше с благовониями, с глухим стуком ударился о стопу тётушки Линь. Та вздрогнула — сердце ушло в пятки, но, разглядев, что это, быстро овладела собой. Лицо её вспыхнуло — не от страха, от стыда и гнева. Она крепче сжала в пальцах фу́чэнь, шагнула вперёд и резко окликнула:
— Господин, прошу вас, остановитесь!
Лю Чан на миг замер, руки всё ещё на поясе. Обернулся и лениво прищурился:
— У тебя есть что сказать, старая?
Тётушка Линь выпрямилась, грудь поднялась, голос был глухой, но решительный:
— Сегодняшняя история — это ложь, и вы несправедливо обвиняете молодую госпожу! Она вовсе не следила за вами. Её высочество сама прислала за ней человека, велела ей явиться. А в это время господин наследник Пань захотел купить у неё цветов, и, услышав, что она идёт к принцессе, пошёл за ней сам — по собственной воле. Как уж так вышло, что всё обернулось скандалом, мы и сами не знаем. Но в том, что произошло потом, ваша жена не виновата ни на каплю. Прошу вас, господин, не верьте сплетням и кривым речам, не разрушайте то, что ещё можно сохранить. Между мужем и женой если проляжет трещина — трудно потом снова склеить.
Лю Чан медленно перевёл взгляд на Мудань. Взгляд был холодным, недоверчивым, как у человека, которому хочется поверить, но гордость мешает.
— Правда?
Мудань ответила немедля:
— Конечно, правда. — Голос её был чист, почти ироничен, как будто весь этот фарс был ей не более чем досадной скукой. — Какой мне смысл за тобой следить? У меня и без этого дел хватает. Не моя вина, что тебе есть, что скрывать. Так что, если уж в чём и провинилась — то разве что в том, что случайно оказалась не в том месте.
Общественное место, господин… В следующий раз выбирай укромнее, — добавила она про себя. — А сейчас — не мешай, и уходи.
Лю Чан склонил голову, будто задумался, и после короткой паузы произнёс:
— Понял. Тётушка, не волнуйся, я не причиню ей зла. Ступай, отдохни.
Голос его звучал мягче, чем прежде, и в этом смягчении сквозило что-то опасное — не доброта, нет, скорее усыпляющая ласковость змеи, перед тем как она бросается.
Мудань с тревогой взглянула на тётушку Линь. Та стояла в нерешительности, словно между двумя обрывами — оставить Мудань одну или нарушить ту тонкую грань, которую не смеет переступать слуга перед господином. Но тут Лю Чан снова потянулся к одежде, и ещё один пояс плавно соскользнул с его тела.
Тётушка Линь едва заметно вздрогнула, но, понимая, что дальше противиться нельзя, бросила Мудань взгляд — взгляд крепкий, ободряющий: Я рядом. Стою за дверью. Если что — я войду.
Она медленно отступила, не оборачиваясь, и дверь с глухим стуком захлопнулась за её спиной.
И в этот миг сердце Мудань словно зависло между двумя ударами. Оно не билось — дрожало. Воздуха стало мало, грудь словно сжали ледяные пальцы. В висках стучало, и каждый звук казался слишком громким. Она едва слышно сглотнула и почти машинально натянула полы одежды выше, прижимая к себе, будто тонкий слой ткани мог защитить от всего.
А Лю Чан, едва за дверью воцарилась тишина, раскинул руки, словно приглашающий актёр на сцене, и лениво бросил:
— Ну что ты стоишь? Иди помоги мне раздеться.
Мудань не шелохнулась. С опущенной головой, она стояла, как высеченная из мрамора, и сквозь стиснутые зубы выдавила:
— Не буду.
Общественный туалет. Вот кто он такой. Грязь, проходной двор, для всех и каждого.
Почему она должна?.. Почему — перед ним?
Если он осмелится поднять на неё руку, она не станет плакать или умолять. Она уничтожит его. Пусть и ценой скандала. Пусть потом и выставит он её прочь, не по согласию, а с позором, через «расторжение брака» — она примет. Лишь бы не потерять себя.
Она незаметно скосила взгляд, оценивая его фигуру. Хм… Не из лёгких, но… возможно.
Даже если не получится, даже если не вырвется, хотя бы сломает ему желание, оставит в его сознании страх. Кто решится лечь с женщиной, у которой в глазах просчитанная угроза?
Лю Чан застыл. Не ожидал. Смотрел, как её густые, длинные ресницы чуть дрожат в тени от свечей, как нижняя челюсть сжата так крепко, будто она держит за них всю свою волю. Лицо бледное, но твёрдое. И почему-то, вместо раздражения, в нём вдруг что-то дрогнуло. Почти… веселье.
— Ты сегодня… злишься на меня? — сказал он с каким-то странным, даже лукавым интересом.
Мудань подняла на него глаза — и в них не было ни капли лжи. Только усталость, чистая, обнажённая как шёлк под дождём. И она спокойно, с почти безразличной откровенностью произнесла:
— На самом деле — нет. Я не злюсь. И меня это… не задевает. Ты можешь быть спокоен. Если кто-нибудь спросит — я никому ничего не скажу.
Она слегка усмехнулась. Да что уж — теперь и говорить не надо. Все уже всё знают.
Хотя Лю Чан и был наполовину пьян, глаза его ещё цепко ловили выражения лиц — и в этот миг он ясно увидел: в глазах Мудань нет ни печали, ни обиды, ни той женской ранимости, к которой он привык. Там была только тихая, затаённая брезгливость, и — что самое унизительное — высокомерное, почти весёлое презрение, будто она снисходительно наблюдала за его унижением.
