Тётушка Линь тяжело, горько вздохнула — так вздыхают, когда рушится вера в то, что казалось прочным.
Молча гладила спину Мудань, прижимала к себе, будто пытаясь заслонить от всего мира. Внутри неё боролись страх, долг и боль — и в конце концов победила любовь.
Прошло долгое, тягучее молчание, прежде чем она заговорила. Голос её был сдержан, но в нём звучала новая решимость:
— Хорошая моя, если старые господа — ваши отец с матерью — приедут… я скажу им правду. Всё, как есть.
— И если вы решите уйти… мы уйдём вместе. Мы покинем этот дом, к чёрту его золото, к чёрту этот брак. Вы — ещё цветок, только начал распускаться… Вся жизнь впереди. И она должна быть твоей.
Мудань вскинула голову — в её глазах впервые за долгое время вспыхнула надежда, как утренний свет после лунной ночи:
— Тётушка… ты правда? Ты правда мне поможешь?..
Голос её был еле слышен, будто она боялась спугнуть это хрупкое обещание. Но внутри уже теплился огонёк — маленький, но живой.
Тётушка Линь горько усмехнулась — это была усмешка не иронии, а боли:
— Вы ведь… вы же у меня с младых ногтей… мною выкормлена, моим сердцем согрета…
Как же я, скажите, могу смотреть, как вас втаптывают в грязь? Как вас унижают, ломают, терзают, словно вещь без души?
Она сдержала ком в горле, продолжила:
— Если вы останетесь здесь, даже если будете стараться выжить, то в конце концов вас здесь всё равно убьют. И что тогда? Прозябать в тоске, пока не исчезнете? Лучше уж вернуться домой, снова почувствовать свободу. Пусть без титулов и золота, но с живой душой и целым сердцем.
Слова эти были, как родниковая вода в зной: живительные, освобождающие.
Мудань, переполненная счастьем, вскинулась в постели, закружилась, как бабочка, с весёлым смехом перекатившись по матрасу:
— Тётушка! Услышав это, у меня даже голова прояснилась! Точно — и не кружится, и тело не болит! Прямо чудо какое-то!
Тётушка Линь, не удержавшись, тоже рассмеялась сквозь слёзы:
— Правда, что ли?
Мудань прижалась к ней плечом, как в детстве, надула губки:
— Вот только тут болит… — тихо прошептала она, коснувшись плеча. — Там, где он схватил меня, вот здесь… Всё ещё жжёт. Тётушка, помассируй, подуй… как раньше…
Тётушка Линь протянула руку, протяжно, почти заклинательно сказала:
— Хорошо… моя девочка… хорошо.
Она осторожно распахнула полы тонкого халата — и тут же застыла, прижав ладонь к губам.
На белоснежной, фарфоровой коже плеча, чётко — как клеймо — отпечатались пять багрово-синих следов. Пальцы — его пальцы — оставили на теле Мудань свой звериный след, след ярости, власти, унижения.
Тётушку Линь затрясло. В груди поднялась волна ярости и беспомощной боли. Она гладила плечо Мудань нежно, как боясь растревожить рану, но в уме…
…в уме она уже проклинала Лю Чана вновь и вновь.
Сотни раз.
Ты осмелился поднять руку на неё? На мою девочку?..
Снаружи Юйхэ, прислушавшись к голосам в комнате, поняла, что разговор близится к концу. Она весело отозвалась:
— Уже ночь глубокая. Госпожа не желает ли лечь отдохнуть? Если вы с тётушкой Линь ещё хотите поговорить, то я схожу, принесу постель и расстелю на кушетке, что у окна. Там вам будет уютно.
Тётушка Линь уже открыла было рот, чтобы согласиться, но Мудань покачала головой:
—Тётушка устала, целый день хлопотала — ей как раз и нужно выспаться. Разве эта узкая кушетка сравнится с хорошей постелью?
Юйхэ уловила намёк, кивнула с мягкой улыбкой:
— Тогда пусть сегодня я останусь на дежурство. А тётушка — идите отдыхайте, сил нужно набраться.
Тётушка Линь ещё колебалась, но Мудань вдруг посерьёзнела, глядя на неё прямо, со всей своей новой решимостью:
— Тётушка, если я вдруг разболеюсь так, что не смогу и встать… на кого всё ляжет, как не на тебя? Если ты не выспишься — кто тогда будет за меня стоять, кто меня защитит?
Эти слова прозвучали с весом, взрослым, почти властным.
Тётушка Линь сдалась. Несколько раз ещё обернулась, наставляя Юйхэ быть осторожной, не засыпать, звать при малейшем изменении. Лишь тогда вернулась в свою комнату и, наконец, улеглась.
Комната притихла.
Мудань зевнула, сладко потянулась, как кошка, только сбросившая с себя кандалы.
— Юйхэ, — лениво бросила она, — завтра же разломай тот чёртов таз и сожги.
— Который?
— Купальный. Тот, что «он» использовал. Достаточно одного воспоминания — и внутри всё выворачивает.
Юйхэ прыснула:
— Эх, жечь-то его жалко. Дело хозяйское, конечно, но… может, просверлим в нём дырочки и сделаем из него цветочный горшок? Такой, знаете… специально для ядовитых цветов!
Мудань прыснула в ответ, укрылась с головой — и впервые за много ночей заснула не со страхом, а с лёгкой, тихой злобной радостью. Радостью живой женщины, которая наконец решилась жить по-своему.
Мудань закатила глаза, усмехнувшись:
— С твоим цветочным горшком я скорее боюсь, что всё, что в него посадим — тут же завянет от вони. Цветы-то живые, тонкие… а у этого таза одна аура чего стоит.
Юйхэ прыснула, не сдержавшись, и, продолжая смеяться, ловко склонилась к изножью постели, достала из-под занавесей изящную позолоченную курильницу в форме льва, грациозную и утончённую, как будто сам Будда мог бы вдохнуть из неё аромат покоя.
Она аккуратно серебряными щипчиками раздвинула в ней пепел, вложила небольшой уголёк, уже тлеющий, и, прикрыв его тем же пеплом, тонкой рукой выщипала в нём отверстия, чтобы жара была ровной.
Проверила, чтобы жар не угас — и только тогда, со всей осторожностью, положила сверху тончайшую серебряную пластинку, отделяющую аромат от пепла.
Из красного лакированного шкафчика, расписанного золотыми облаками и цветами, она извлекла изящную слоновую шкатулку, в которой хранились ароматные лепёшки. Отломила от одной — пахнущей грушею, пропаренной в грушевом соке, с добавлением драгоценного благовония из агарового дерева — кусочек с монету величиной, вложила его в пасть льву.
Когда убедилась, что всё в порядке, запах не удушлив, а тонок и благороден, как положено запаху в покоях знатной госпожи, Юйхэ внесла курильницу под полог, задвинула ширму, опустила занавеси и с улыбкой проговорила:
— Госпожа, вас сегодня освободили от утреннего приветствия, и уже передали всем — никто не смеет вас тревожить. Так что спите спокойно, отдыхайте как следует. Завтра проснётесь — и всё плохое останется позади.
Мудань приоткрыла глаза, вдохнула тёплый, мягкий аромат — и впервые за много дней в груди у неё не заныло от боли.
Будущее казалось теперь не таким мрачным. Как будто в самом воздухе уже витала свобода, ещё робкая, неуловимая — но настоящая.
Она с блаженной ленцой потянулась на пуховиках, выдохнула:
— Ммм… как же хорошо…
А потом, зарывшись в мягкие шелка, под ароматом благовоний и под покровом невидимой ласки, погрузилась в крепкий, глубокий, чистый сон.
