Мудань выступила вперёд. Лёгким шагом, с изящной грацией, она приблизилась, и подол её верхнего платья вздрогнул от лёгкого ветра. Взгляд — высокомерный, голос — холоден, но без вызова, скорее с оттенком непреодолимой привычки к повиновению:
— Братец, только будь осторожен с моими цветами.
Это прозвучало так, словно речь шла не о хрупких вазах, а о самом сердце — её гордости, её боли, её власти.
Хэ Далан кивнул:
— Знаю. Иди, не задерживайся.
Шуайшуай, поняв, что его выведут за порог, пришёл в неописуемый восторг. Он взвизгивал и смеялся странным, пронзительным смехом:
— Ха! Ха!
Лю Чан сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Он стоял, не в силах отвести глаз, наблюдая, как Мудань, будто ни в чём не бывало, с лёгкой походкой покидает двор, окружённая людьми из дома Хэ. Ни тени сожаления, ни взгляда назад. Только грация, только достоинство. Стыд, ярость и горькое бессилие жгли его изнутри, как ядовитое пламя. Он едва сдерживался, чтобы не кинуться вперёд, не схватить её, не вцепиться в её рукав — и всё же что-то удерживало: неосознанный страх, может, унижение. Всё смешалось. Разум дрожал, сердце металось. Внезапно, не выдержав, он выкрикнул:
— Подожди! Я должен сказать ей кое-что!
Мудань обернулась. В её взгляде была настороженность, и всё же она стояла прямо, гордо, словно преграждая путь ветру.
— Что ты хочешь сказать? — произнесла она твёрдо, хотя в груди что-то сжалось от его пылающего, налитого кровью взгляда. В этом взгляде была затаённая злоба, мрачная решимость, что-то тёмное, хищное.
Лю Чан усмехнулся. Он видел — она боится. Прячется за храбростью, как за лёгким щитом.
— Иди домой. Погуляй, поживи всласть. Через пару дней… я сам за тобой приду.
Мудань ещё не успела отвернуться, как он, одними губами, беззвучно добавил:
— Веришь ли ты… я выжду. Я истощу тебя до капли. До конца.
Мудань на миг застыла, словно от неожиданного ветра, затем медленно скользнула по нему взглядом — холодным, надменным, полным презрения. Беззвучно, одними губами бросила:
— Посмотрим, кто кого истощит.
Она — выждет. Он — дотерпит. А вот принцесса Цинхуа ждать не станет. Да и что теперь? Самое трудное — уже позади. Она шагнула прочь. Из клетки. Всё остальное — лишь продолжение.
Когда за её спиной сомкнулись ворота семьи Лю, Мудань подняла голову навстречу солнцу. Небо раскинулось над ней ослепительно чистым, бездонно синим. Облака — белые, как шёлк в сундуках невесты. Воздух — свежий, хрустальный, будто сама судьба вдохнула в неё новую жизнь. Даже уличный гомон, шаги прохожих, возгласы торговцев — всё звучало радостно, по-новому. Мир стал иным.
В доме Хэ на выездах не делали различий: кто бы ты ни был, женщина или мужчина — все скакали верхом. Лишь госпожа Цэнь, по возрасту и из-за нелюбви к духоте, выбрала себе не повозку, а паланкин на плечах слуг.
Барышня Сюэ бережно накинула на Мудань лёгкую шляпу с полупрозрачным покрывалом и, глядя ей в лицо, с мягкой улыбкой проговорила:
— Знай мы заранее, стоило бы взять повозку. Дань`эр ещё не оправилась, сил держаться в седле может не хватить. Давай немного подождём — я пошлю человека, пусть наймёт повозку неподалёку.
Голос её был тёплым, заботливым, как весенний ветер в солнечный день.
Госпожа Цэнь бросила на Мудань внимательный взгляд и спокойно сказала:
— Она так хрупка, пусть едет со мной в паланкине. Пусть путь будет неторопливым — не беда.
Сказав это, она взяла Мудань за руку и поднялась на белый плетёный паланкин. Мать и дочь устроились рядом, чуть прижавшись друг к другу — каждая молча погрузилась в свои мысли, пока паланкин неспешно покачивался по дороге домой.
Барышня Сюэ едва заметно вздохнула, надела вуалевую шляпу, ловко вскочила в седло и повела за собой остальных. Они ехали шагом, следом за паланкином, и, хотя на сердце у неё не лежало тяжёлое грузное беспокойство, всё же что-то скребло внутри, будто предчувствие, будто неудобный вопрос: где же теперь будет жить Мудань?
Паланкин госпожи Цэнь был не из тех закрытых, душных, что напоминают келью. Наверху — лишь тент из промасленного шёлка, защищающий от солнца, а по бокам — лёгкая вуаль, позволяющая и прохладе проникать, и глазу свободно смотреть на всё, что мимо. Для Мудань, так редко покидавшей стены, это было словно новое дыхание. Всё казалось свежим, ярким, полным жизни.
На улицах царило оживление. У таверн юные хуцзи с тонкими чертами лица и яркими платками угощали вином, привлекая взгляды. Мужчины гарцевали верхом, при оружии, вольно, словно ветер в седле — в их походке было бесстрашие и вольность. Женщины — кто в мужском облачении, кто в нарядах иноземного покроя, а кто и вовсе в пёстрых юбках, с открытыми лицами под вуалевыми шляпами — шли группами, смеялись, болтали, скакали верхом или прогуливались под руку. Всё дышало жизнью, свободой, красотой.
И в этом разноцветном водовороте, среди звуков и лиц, Мудань словно начинала дышать вновь.
Вот она — жизнь, которую она по-настоящему хотела. Такая, где не нужно сжиматься от страха, прятать взгляд, молчать сквозь слёзы. Мудань обернулась — в последний раз — и посмотрела на чёрные ворота дома Лю, с их тяжёлым, гнетущим венцом статуса и власти. Эти ворота — как символ клетки, в которой её держали. И, не колеблясь более ни на мгновение, она отвернулась, прижалась щекой к плечу госпожи Цэнь и тихо прошептала:
— Мама… я снова стала обузой и вам, и отцу…
Госпожа Цэнь сжала её ладонь, ласково провела пальцами по её руке:
— Глупенькая, зачем ты это говоришь? Мы — семья. Разве в семье бывают обузы?
Мудань глубоко вздохнула:
— Он… он, боюсь, так просто не отстанет от меня. И ещё та сумма… серебро…
Госпожа Цэнь вскинулась внутренне, но голос её был спокоен, полон решимости:
— Чего бояться? Ты только живи спокойно. Ешь, если хочется. Гуляй, если скучно. Всё остальное — забота твоего отца и братьев. Это их дело, не твоё.
Слова её звучали твёрдо. Но и она, и Мудань знали: всё далеко не так просто.
Семья Хэ сумела сегодня держаться гордо лишь потому, что в их руках был рычаг, был компромат на семью Лю. Но и семья Лю, прекрасно это осознавая, не отступит просто так. Не простит. И уж точно не забудет.
Сегодня — лишь малая победа. Первая. Но до настоящей свободы путь будет долог.
