Когда вернулись домой, в приёмной уже собрались госпожи Ян, У и Сюэ. Только барышни Сунь нигде не было видно.
Госпожа Цэнь окинула взглядом комнату и невольно спросила:
— А невестка Сунь где?
Госпожа Ян ответила без особого выражения, с чуть заметной тенью неудовольствия на лице:
— Вдруг почувствовала себя нехорошо. Говорит, голова кружится, и к ужину не выйдет — легла.
Госпожа Цэнь нахмурилась:
— Лекаря позвали?
Госпожа Ян спешно замотала головой:
— Пустяки, ничего серьёзного. Таблетку приняла, к утру всё пройдёт.
Скорее всего, не болезнь, а обида… Видно, поругали — вот и расстроилась, — подумала про себя госпожа Цэнь и не стала больше допрашивать. Только велела служанке отнести порцию холодной лапши, приготовленную для неё, прямо в комнату барышни Сунь.
А в стороне госпожа Чжэнь, по обыкновению, уже строила интригу: подмигивала, подталкивала локтями госпожу Сюэ, та только голову опустила — не замечает, не слышит, будто бы совсем не до того.
Ночью над домом Хэ поднялся ветер. Свистел в щелях, бил в ставни, гудел, словно выговаривал забытое. Почти все в доме не сомкнули глаз: кто-то — из-за непогоды, кто-то — от мыслей, что тревожили сильнее, чем буря за окном.
Госпожа Ли ворочалась с боку на бок. Мысль, как навязчивая тень, не давала покоя: Попросить? Или рано? А если не согласятся?.. Несколько раз за ночь она почти решалась заговорить с Хэ Сыляном — хотела, чтобы он позволил их дочери Жуй`эр учиться вместе с Мудань составлению ароматов. Всё-таки — обе они дочери Хэ. Почему бы одной — всё, а другой — ничего?
Но всякий раз, когда слова подступали к губам, она их проглатывала.
Нет… ещё не время. Пусть сперва Мудань точно начнёт. А там — попрошу. Иначе только зря обнажу слабость.
Так и пролежала, тревожно считая удары часов, пока на тёмном небе не забрезжил четвёртый страж — знак, что ночь близится к концу. И тогда, наконец, она приняла решение: Подожду. Как только начнёт учиться — тогда и поговорю.
Госпожа Чжэнь в своей комнате устроила настоящий переполох.
Она ворочалась в постели, каталась по матрасу, вздыхала и охала с нарочитой жалобностью, вымещая раздражение на Хэ Санляне.
То вцепится пальцами в его бок, то больно ущипнёт, то вдруг, затаив дыхание, уткнётся лицом в его плечо — и вонзит в него зубы. А в глазах стояли слёзы, готовые скатиться в любой момент. Она шептала сквозь судорожное дыхание, срываясь на всхлип:
— Ты не любишь меня… ты и нашего ребёнка не любишь…
Хэ Санлян лежал, отвернувшись, словно глиняная статуя. Ни слова, ни движения. Не спрашивал, что случилось, не пытался унять её — просто молчал, как молчат те, кто давно устал от объяснений.
Госпожа Чжэнь поплакала, повозилась, покусала, а в ответ — всё та же ледяная тишина. Постепенно ей самой стало скучно: вся сцена, которую она разыгрывала, теряла вкус и смысл.
В раздражении она резко вскинулась, с силой пнула мужа в спину:
— Ты же живой мертвец! Жалкое ничтожество! Я, видно, проклята судьбой — выйти за тебя! Кто угодно может по мне топтаться, твоя наложница днями напролёт только и ждёт, чтобы…
Она запнулась, голос сорвался — в нём было слишком много яда, обиды, и, может быть, чего-то более глубинного, чего она и сама не хотела признавать.
Хэ Санлян, застигнутый ударом врасплох, не удержался — пошатнулся и всем телом налетел на стоявшую рядом ширму. Та жалобно закачалась, зазвенела резонансом, и он едва не скатился с края ложа.
В глазах его вспыхнула ярость. Он резко сел, тяжело дыша, сжал кулаки до побелевших костяшек, и голос его, глухой и надломленный, прорезал ночь, как нож по стеклу:
— Ты перестань! Ненасытная, как змея, что глотает слона! Кто тебя топчет, кто тебя обижает, а? Не знаешь меры — и не знаешь благодарности.
Если бы не уважение к тётушке — ты думаешь, кто стал бы тебя терпеть?
Он смотрел на неё с гневом, сквозь который проступала глубокая усталость. Голос его дрожал, но уже не от сомнений — от горечи, накопленной, видимо, за годы.
— У тебя есть и сын, и дочь — разве трудно тебе смириться с бедной, одинокой Дань`эр? Братья хотят научить Мудань составлять благовония — да потому, что знают, вы её не примете. Но если ей не учиться у них, она что, останется на улице? Думаешь, благовония только Хэ умеют делать, и нигде больше не продают? Весь мир обернулся против тебя?!
Он поднялся, словно готов был выкинуть гнев наружу одним действием, но удержался. Голос его стал холодным:
— Ещё хоть слово… Ещё один крик — и убирайся отсюда. Вон с глаз моих.
В темноте госпожа Чжэнь не могла разглядеть выражения лица Хэ Санляна, но по его голосу и дыханию ясно поняла — он в гневе.
Он, обычно сдержанный до безмолвия, почти никогда не позволял себе вспышек. Но если уж сорвётся — значит, задело по-настоящему.
И всё же… что-то в этой ярости волновало её странно, по-женски: был в ней жар, которого она уже давно не чувствовала от него.
Распущенные волосы слиплись от слёз и злости, но она вдруг мягко, почти с мольбой, скользнула к нему ближе, прильнула к его груди, обвила руками талию.
С приглушённым всхлипом зашептала:
— Кто говорит, будто я её не принимаю? Ест она или пьёт — мне что, жалко? Я ж даже не вмешиваюсь… Но с кем я могу себя сравнить? Я-то люблю тебя, я — мать твоих детей. Мы семья, родная плоть… Сейчас, пока отец жив — всё спокойно. А потом? Когда его не станет? Что нас тогда ждёт, а?
Слова её были спутаны, сбивчивы, но в них слышался страх. Не крик, не зависть — а настоящая тревога за будущее, за то, что может ускользнуть из-под рук, если вовремя не защитить.
Хэ Санлян сжал губы. Ярость в нём стала оседать, как пепел. Он молча смотрел на неё в темноте, и наконец, вздохнув, осторожно накрыл её губы ладонью:
— Не говори так… Не дай Бог, кто услышит. Мать и тётушка — у них особая близость. Старший брат, второй, и Сылян — все к нам относятся иначе, не так, как к Люляну. Как бы там ни было, мы им роднее… Ты не перечь им, ладно? Тогда и я на службе буду спокойней.
Голос его был уже не гневный — усталый, чуть просительный. Он будто выстраивал хрупкий мост между ней и своей семьёй, чтобы хоть что-то удержать в равновесии.
Госпожа Чжэнь сквозь слёзы уже не сдерживалась. В голосе её звучала горечь, как уксус, смешанный с ядом:
— Ты бы хоть немного старался. Столько лет — за старшим и вторым братьями ходишь по пятам, чему научился? Ни рыба, ни мясо! Ни дерзости, как у старшего, ни прозорливости, как у второго. Посмотри на пятого — уже сам выезжает, сам товар закупает, а ты всё прячешься в чужой тени! Шестой — да, он ещё мальчишка, но умеет ластиться к отцу, знает, когда слово сказать, когда прижаться… а ты?
Каждое слово било в самое уязвимое. Хэ Санлян сжал кулаки, а потом резко оттолкнул жену, развернулся к стене, спрятал лицо в подушку и глухо буркнул:
— Довольно.
Так, не сказав больше ни слова, он затих — и вскоре дышал ровно, будто заснул. А может, просто не хотел больше слышать ни себя, ни её.
На следующее утро погода переменилась. Небо низко нависло над городом, затянутое серой пеленой. Холодный ветер нет-нет, да и налетал, заставляя редких прохожих плотнее закутываться в тонкие одежды. Улицы Сюаньпин были непривычно пустынны — словно город сам затаился в ожидании чего-то.
Вдруг перед воротами дома Хэ остановилась небольшая процессия. Плечи шести слуг сгибались под тяжестью изящного белого паланкина, рассчитанного на четырёх человек. Рядом — две служанки, одна неся на руке меховую накидку, другая — шёлковый мешочек.
Из-за шёлкового полога сдержанно, но с ноткой нетерпения высунулась женщина лет сорока, в наряде знатной дамы. Белое лицо, наложенное тонким слоем пудры, алые губы, и пристальный взгляд:
— Нянь Цянь, — обратилась она к служанке рядом. — Это тот самый дом?
Служанка шагнула вперёд, заглянула на медную табличку у ворот и с уважением кивнула:
— Да, госпожа. Именно здесь.
Белоснежная занавесь колыхнулась, и дама, известная как госпожа Бай, слегка поправила причёску. Она вновь откинулась в кресле, ожидая, пока к ней подойдут встречающие.
