Как только Мудань ступила на помост, её сразу окутал тонкий, сладковатый аромат — в шатре витал пряный дух благовоний, а перед глазами раскинулся ослепительный мир, полный света, шёлка и жемчуга.
Повсюду — роскошно убранные женщины: тончайшие платья из шёлка, украшенные золотыми и серебряными оттисками, мягко струились по узорным коврам из дорогого шуцзиня, сотканным в ярких красках. Высокие, до вершка, причёски были усыпаны сверкающими цветочными украшениями — цуйхуа, золотыми буяо, витыми шпильками, тонкими венцами из золотой нити. Камни, жемчуг, золото — всё блистало в мягком пламени свечей, струясь в лёгком мареве духов, наполнявших воздух. Именно так выглядела вершина света — женщины высшего столичного круга.
Они сидели или стояли, будто вышитые на шёлке фигуры — безмолвные, сдержанно-изящные. Их глаза равнодушно, почти холодно, скользили по Мудань, девушке из мира простолюдинов, осмелившейся ступить в их сферу.
Она стояла в самом центре ковра, под неотрывными взглядами, изучающими, оценивающими — и всё же в тот момент неожиданно почувствовала, как исчезли прежние волнения. Поклонившись, она выпрямилась с достоинством, не позволяя себе ни робости, ни угодливости.
Тишина повисла на несколько мгновений, и лишь спустя это напряжённое молчание из глубины шатра раздался мягкий, но отчуждённый голос:
— Ты и есть… Мудань?
Голос был негромким — спокойный, тёплый, даже ласковый. Но в этой ласке не было настоящего тепла — только прохладная вежливость, словно невидимая стена, не допускавшая близости.
Мудань спокойно ответила, склонив голову:
— Я — Хэ Вэйфан, домашним именем зову́сь Мудань. Простолюдинка, вельможной госпоже — земной поклон.
Не успела Мудань окончить своё представление, как в шатре раздались презрительные смешки. Один из голосов, негромкий, тягучий, но ясно различимый, с ленивой насмешкой произнёс:
— Тсс… «Несравненная на западе, из цветов лишь Пион достоин славы». Хэ Вэйфан… Мудань… «Царственная красавица среди цветов» — так дерзко звать себя «царицей цветов», будучи кто? Такая простушка?
— Не говори чепухи, — хихикнула другая. — Хоть и не царица, но как цветок — это точно. Яркая, сочная, будто лепестки.
— Какой же это цветок, скажи на милость?
— Хвощик или, может, та вялая петушиная гре́бенка, что у Цинхуа в горшке на солнце вянет?
— Ха-ха-ха-ха! — разразился взрыв жеманных, звонких насмешек.
Девицы, одетые с ног до головы в шелка и драгоценности, тряслись от смеха, будто сами были цветами, затрепетавшими под весёлым ветром. Веселье их было злое, колкое — из тех, что легко ломают чужое достоинство, да самим не стоят и волоска.
Были и те, кто не стал марать себя подлостью: зрелые знатные дамы лишь вежливо прикрывались веерами, ведя ленивые разговоры или разглядывая происходящее с любопытством, словно глядя на представление с хороших мест. Насмешки оставляли их равнодушными, а то и чуть презрительными.
Госпожа Бай — спокойная, безмятежная, будто и вовсе не слышала ехидства, брошенного в сторону Мудань. Словно всё происходящее её не касалось. Она медленно протянула чашку с ароматным чаем своей хозяйке —старшей принцессе Канчэн, сохраняя на лице то же безмятежное, невозмутимое выражение.
Мудань стояла спокойно, не опуская взгляда, не теряя ни достоинства, ни самообладания. На её лице не отразилось ни смущения, ни обиды. Всё было так, как предупреждала её Нянь Цюй: в этом шатре находится и сама принцесса Цинхуа. Какими бы сплетнями ни была окутана её репутация, сколь бы язвительной ни слыла в народе, она всё же оставалась принцессой крови — представительницей высшего, недосягаемого круга, в глазах которого такие, как Мудань, и вовсе не должны были существовать.
Противостояние между ними стало предлогом — прекрасной мишенью — для этой аристократической вольницы, чтобы спустить с поводьев свои колкие языки и изысканное высокомерие. В глазах этих благородных дочерей империи Мудань, с её незнатным происхождением и чуждым происхождением, — дерзость, допустившая непозволительное: встать поперёк желания принцессы Цинхуа. И потому она, как жертва на праздничном пиру, должна быть выставлена напоказ, растоптана словами, осмеяна до последнего лепестка достоинства.
Но Мудань была готова. Она уже знала: здесь не ищут справедливости. В этом мире, где статус важнее добродетели, где честь — прерогатива сильных, ей остаётся одно — сохранить свою гордость. Всё остальное… пусть будет шумом. Пусть эти ядовитые смешки, злые подначки, хищные взгляды станут не более чем фоном. Она не слушала — она стояла. Как цветок, с корнями в земле, с ветром в волосах, с сердцем — чистым и открытым.
Старшая принцесса Канчэ́н слушала, как её племянницы — девушки из рода императорского — одна за другой сыплют насмешками, язвят и прицельно жалят Мудань, но ни словом не оборвала их. Она лишь слегка прищурилась, внимательно всматриваясь в стоящую перед ней девушку.
В мягком свете фонарей Мудань стояла, чуть опустив ресницы. Её осанка — прямая, как бамбук после дождя, кожа — светлая, как неотёсанный нефрит, чёрные, как смола, волосы ниспадали волной. Белоснежное узкое одеяние и нефритовая юбка — ни лишней вычурности, ни жеманства, всё просто, но безукоризненно со вкусом. И в ней не было ни тени жалобной покорности покинутой жены, ни страха, что бывает у тех, чьё положение в обществе шатко, ни затаённой ненависти обиженной души. Она была похожа на цветок — на пышный пион, распустившийся без роскошной вазы и парчовых занавесей. Она просто стояла, тихо, спокойно, но тем сильнее врезалась в память каждого, кто смотрел на неё. Её красота, сдержанная и благородная, источала тонкий аромат — не столько телесный, сколько душевный.
В этой сдержанности не было ни высокомерия, ни угодливости. Спина её оставалась прямой, и пусть такая осанка может быть наиграна, но та внутренняя ясность и тихая стойкость, что исходили от неё, были неподдельны.
Старшая принцесса Канчэн наконец медленно заговорила, голос её был мягким, но весомым:
— Так тебя зовут Мудань… Имя тебе по праву, ты действительно хорошая девушка. Подойди ближе, дай мне как следует тебя рассмотреть.
