Так же, как и с Мудань. Та сделка была заключена без иллюзий. Семье Лю кровь из носу нужны были серебро и покровительство рода Хэ. А он — отдал свою руку. Не ради любви, не ради чувства, а ради обряда — чтобы провести церемонию чунси, смягчить надвигающуюся беду.
Он дал Мудань титул молодой госпожи рода Лю — словно печать, что придавливает болезнь, удерживает душу на грани. Чтобы она могла дышать. Чтобы продолжала жить.
И снова — никто никому не должен. Ни боли, ни любви, ни слов. Только молчаливая сделка, замешанная на необходимости.
Каждый раз, как он видел Мудань, в нём вспыхивала злость. Её присутствие было для него невыносимо — словно рана, что не заживает, а кровоточит при каждом взгляде. Она была живым напоминанием о его падении, о его унижении.
Да, он — потомок знатного рода, сын семьи с историей, с перьями в шапке, с именем в летописях. И что с того? Какая от этого честь, если он, по сути, ничем не отличался от тех нарядных мальчиков, которых Цинхуа держит при себе ради прихоти? Всё то же: проданное тело, купленное молчание, жизнь, оплаченная внешностью.
И всё, что копилось в его душе — вся горечь, вся бессильная ярость — отступало лишь в те редкие минуты, когда он видел Мудань в слезах. Её боль становилась его утешением. Её страдания — его успокоением.
Он жил, словно в клетке, глотая собственную горечь. Почему он должен страдать, а она — нет? Почему ему отказано в покое, а ей дозволено жить под его кровом, не ощущая той муки, что сжимала его грудь каждую ночь?
Единственным утешением для его израненной гордости были те моменты, когда сама Цинхуа, высокородная и недосягаемая, теряла себя, изобретала поводы приблизиться, искала его взгляда, старалась угодить. Лишь тогда он чувствовал, что всё ещё стоит чего-то.
Он не такой, как те. Он не живёт за счёт женщины — он её унижает. И этим спасает себя.
Он и представить себе не мог, что всё в итоге обернётся именно так.
Дочь простого торговца — и та отбросила его, словно старую, изношенную вещь. Неужели он и вправду настолько ничтожен?
А ведь она, Мудань, поправилась. Оправилась от болезни, расцвела — и теперь со сладостью шепчет нежности другим, глаза в глаза, душа к душе, будто он и вовсе никогда не существовал. Повернулась к нему спиной легко, без сожаления, выбросила, как ненужную вещь.
Как же он мог стерпеть такое?
Каждый вокруг получил то, чего жаждал. Все — кроме него. Ни разу, ни один из них не спросил: а чего хочет он? Что нужно ему — не по расчету, не по долгу, а по сердцу?
Он усмехнулся. Холодно, с издёвкой, что режет, как лёд:
Нет… он не позволит им торжествовать. Ни одному.
Время в стенах дворца тянулось вязко, почти нестерпимо. Каменные стены, высокие, словно застывшие облака, отнимали солнечный свет — и луч, едва коснувшись земли, исчезал по ту сторону кладки, оставляя лишь тяжёлую тень, холодную до костей.
Лю Чан уже не мог стоять спокойно. Ноги налились свинцом. Ответа всё не было, и даже самый уравновешенный человек на его месте не мог бы не начать нервничать.
И вот — наконец! — дверь распахнулась.
На пороге появился не кто иной, как главный евнух императорского дворца — Ян Дэи. Его плотное тело лоснилось от благополучия, лицо круглое, словно лунообразное, улыбка — довольная, маслянистая, беззлобная, но какая-то… всеведущая. В этот миг Ян Дэи напоминал самого Миларепу[1] — смеялся так, будто держал в руках весь мир.
Увидев его выражение, сердце Лю Чана на мгновение дрогнуло: всё вышло… наверняка, всё устроилось.
Но он не успел и рта раскрыть, как Ян Дэи, сияя улыбкой, заговорил:
— Поздравляю господина Лю, — сказал он с напевной вежливостью. — Ваше желание исполнено. Милость императрицы уже дарована.
Словно тысяча пудов упала с плеч, словно человек, тонущий в мутной глубине, вдруг вынырнул и вдохнул полной грудью — Лю Чан едва сдерживал ликование. Влажный пот на спине сменился ознобом облегчения, и сердце затрепетало в радостной дрожи.
Не теряя ни мгновения, он незаметно скользнул вперёд и вложил в ладонь евнуха заранее приготовленный подарок — старинный кусочек нефрита, теплого, гладкого, с нежным отливом древности. Всё было сделано ловко, как приличествует сыну чиновного дома, прошедшему немало лестничных интриг.
— Благодарю, великий управляющий, — склонился он искренне. — Столько хлопот…
Хотя Ян Дэи был всего лишь главным евнухом, Лю Чан нарочно прибавил в обращении уважительное «великий» — намёк тонкий, но по-дворцовому весомый.
Ян Дэи чуть улыбнулся, уголки глаз сжались в довольных лучиках.
— Зачем же господин столь вежлив? — мягко заметил он, поглаживая по пальцам полученный нефрит. — Ещё утром ваш отец, министр Лю, уже предупредил меня об этом деле. А кроме того —старшая принцесса Канчэн тоже замолвила за вас словечко. И, между прочим, ваша госпожа принцесса не раз умоляла императрицу. Так что не было способа не устроить всё наилучшим образом.
Он сделал короткую паузу, понизил голос и, чуть со смешком, добавил:
— Сегодня, увидев подношения, что вы преподнесли, императрица весьма обрадовалась. Ещё и сказала мне: “Видно, молодость и вправду нетерпелива. И если я не поспешу выпросить у Его Величества указ — выйдет, что я сама держу молодых в неведении. Прямо змея, а не матрона!”
Лю Чан замер, лицо его чуть померкло. Эти слова, произнесённые вроде бы в шутку, сбили его с толку.
Что она имела в виду? Почему он ничего не понимает?
[1] Миларепа — выдающийся тибетский йогин, поэт и мистик XI века, один из самых почитаемых святых тибетского буддизма. Он известен своей трудной судьбой — в юности, движимый местью, овладел чёрной магией и погубил многих людей, но позже раскаялся, обратился к духовной практике, удалился в горы и посвятил свою жизнь медитации, отшельничеству и поиску просветления. Его аскеза и поэтические гимны, исполненные глубокой духовности, стали живым примером преображения и силы человеческого духа.
