Принцесса Цинхуа увидела её с первого же взгляда. Однако на её лице не дрогнуло ни одной черты — ни удивления, ни насмешки. Напротив, с улыбкой, словно цветущий персик, она приблизилась и, будто бы между прочим, с жеманным изяществом заговорила:
— Какая поистине чудесная случайность, Дань`эр. Сколько лет, сколько зим… Ты как, хорошо ли себя чувствуешь? С того самого праздника, где мы расстались, я, признаться, не находила себе покоя. Всё думала: не случилось ли с тобой чего худого? Увидела тебя нынче — румяную, сияющую — и вот, наконец, от сердца отлегло.
Мудань и сама догадалась: та заметила её ещё тогда, когда мчалась впереди на своём украшенном скакуне. Не важно, спрячется она или нет — Цинхуа всё равно бы подошла. Прятаться теперь было бы смешно.
Она выпрямила спину, не теряя самообладания, и с лёгкой улыбкой, как лезвие шелка, ответила:
— Благодаря светлой судьбе и вниманию вашего высочества, Дань`эр жива-здорова. Всё — как нельзя лучше.
Принцесса Цинхуа чуть прищурила глаза, будто вспоминая что-то трогательное. На её лице проступило что-то похожее на смущение, хотя в глубине зрачков вспыхнула холодная искорка:
— Несколько дней назад я навещала старшую принцессу Канчэн. Разговор зашёл о тебе. Её высочество сказала, что я с тобой поступила, скажем так… чересчур жёстко. Упрекнула меня, что не только обидела, но и ничего не возместила — хотя бы из чувства долга. Посоветовала непременно тебе чем-то отблагодарить… — Она склонила голову набок, будто девчушка, просящая прощения: — Так вот, скажи мне прямо — чего бы тебе хотелось? Не стесняйся. Что пожелаешь — я обязательно исполню.
Мудань чуть заметно напряглась, но лицо её оставалось спокойным, как гладь озера перед бурей. Она понимала: эта «доброта» была не более чем тонкой иглой, спрятанной в рукаве. Цинхуа не пришла мириться — она пришла играть.
Слова принцессы Цинхуа только что затихли, а Мудань уже ощутила, как в груди поднимается волна тошнотворного отвращения. Что она хочет? — мысленно усмехнулась девушка. — Чтобы я, улыбаясь, приняла её «щедрость»? Благодарила её за ту ложь, за ту грязь, в которую она вместе с Лю Чаном меня втоптала?
Собравшись, Мудань подняла глаза, и, сохраняя безупречную вежливость, проговорила голосом лёгким, но звенящим:
— Ваше высочество слишком учтивы. Я, пожалуй, наоборот, должна поблагодарить вас и господина Лю за то, что помогли мне, сами того не желая, вырваться из прежнего круга. Благодаря вам я обрела нынешнее спокойствие и свободу, за что искренне признательна.
Прозвучало это почти ласково — но каждая фраза была заточенным лезвием.
Принцесса Цинхуа, привыкшая к роли госпожи над словами, поняла укол — но ответить было не на что. Всё, что сказала Мудань, звучало безукоризненно, без единого изъяна, как подношение, скрученное в змею.
Раздражение скользнуло по её лицу тенью, но тут же сменилось жеманным спокойствием. Настроение у неё сегодня было слишком хорошим, чтобы портить его пустяками: давняя цель — почти в руках, месть — только что свершилась, а в стороне, у еле заметных аллей, уже собиралась новая игрушка — деревенская простушка, которой она не собиралась прощать дерзости.
Потому она сделала вид, будто ничего не произошло, и с улыбкой продолжила:
— Я как раз говорила с госпожами: хотим поиграть в мацюй[1] — тот самый мяч на конях, что упоминается у Чжуан-цзы, — площадка для игры совсем рядом. Но одна из наших поранилась, двое уехали, и теперь нас не хватает. А все эти почтенные дамы — женщины, что ни скажи, с крепкой рукой, отменной ездой и весёлым нравом. Я ведь человек гостеприимный — вот и подумала: почему бы нам не объединиться? Повеселимся вместе. Что скажешь?
Мудань посмотрела на неё пристально. В голосе принцессы Цинхуа ни капли неприязни. Всё звучало гладко, как шёлк, щедро, дружелюбно. Но именно это и вызывало в ней тревогу: под этой вежливостью наверняка скрывалось нечто куда более коварное, чем открытая вражда.
Мудань тут же почувствовала, как в ней, подобно тревожному колоколу, зазвучала внутренняя настороженность. Каждое слово принцессы было словно шёлковая лента, обвивающая шею перед тем, как затянуться. Это не было простым приглашением — это была западня, изящно замаскированная под веселье.
Она склонила голову, как будто смущаясь, и нарочно произнесла с ноткой растерянности:
— Увы, я даже с лошадью-то не совсем совладать могу, не говоря уж о… — она сделала паузу, — о том, чтобы скакать и ещё пытаться забивать мяч.
Она нарочно не произнесла вслух «мацюй» — мяч на конях — опасную, стремительную игру, которую обычно затевали мужчины в пылу турниров. Женщины в таких забавах, даже из знатных домов, чаще всего присутствовали в качестве зрителей или, если участвовали, то верхом на ослах и в неторопливом темпе. Принять участие в игре с всадниками — всё равно что добровольно сунуть голову в пасть тигру.
Ли Маньшэн, что стояла чуть сбоку, всё прекрасно поняла — в глазах её скользнула тень недовольства, но на лице расцвела мягкая улыбка. Она бросила Мудань краткий, ободряющий взгляд: не спеши, я здесь, всё уладим — и, сделав шаг вперёд, заговорила с обезоруживающей любезностью:
— Благодарим ваше высочество за столь высокую честь, но мы ведь… кто стар, кто молод — собрались поиграть, посмеяться, пообщаться, а не ради состязаний. Мы-то верхом, конечно, покрасоваться ещё можем, но всерьёз играть… — она слегка развела руками, будто прося извинения за простоту. — Да и если вдруг кто из нас, не приведи Небо, не справится с лошадью — так не только сами опозоримся, но и всем испортим удовольствие.
Слова были просты, но сказаны с достоинством и грацией — так, что отказывать стало вроде бы и невежливо, но настаивать — неловко.
[1] Мацюй — древнекитайская командная игра с мячом на конях, своеобразный аналог поло. Особую популярность приобрела при дворе династии Тан и в среде знати. В философских текстах Чжуан-цзы мацюй часто становится метафорой самой жизни — быстрой, непредсказуемой и требующей полного единения с моментом.
