Не успел Сун Мо ответить, как до этого молчавший Доу Дэчан вдруг оживился и громко воскликнул:
— Вот это игра! Цзюлин — стихотворный тост — это ведь стихия учёных!
И в его голосе прозвучала такая радость, будто он наконец увидел поле, где может проявить себя не хуже боевых генералов.
В то время как все вокруг возбуждённо обсуждали новые правила винной игры, Доу Дэчан внутренне всё больше напрягался. В это время учёные мужи изо всех сил штудировали Четверокнижие, а вот поэзию знали немногие. Даже их седьмой дядя, строгий в суждениях, не решался требовать от Сун Мо стихов — это уже о многом говорило. Одарённым поэтом он точно не был.
А Цзи Юн? Его коварная слава давно обогнала самого себя — он известен как настоящий демон в риторике и словесной игре. Кто знает, что он задумал? Сун Мо — хоть теперь и женат на Доу Чжао — оставался для него, Доу Дэчана, зятем. Разве он может позволить, чтобы тот опростоволосился в такой тонкой ситуации?
Он сделал вид, будто не замечает скрытого накала в воздухе, и с беззаботной улыбкой предложил:
— В винных загадках чем больше народу, тем веселее. Я тоже приму участие!
Сун Мо сразу понял: Доу Дэчан хочет выручить его, прикрыть, если что пойдёт не так. Но именно потому он и не захотел втягивать его — зачем, чтобы и Дэчан стал мишенью?
Он взял чайное блюдо, на котором лежали япайни, и аккуратно перевернул все таблички лицевой стороной вниз, с улыбкой предложив:
— Тогда я буду синлингуань — распорядителем игры.
Доу Дэчан понял его намерение, но не сдался — быстро придвинул чайное блюдо к Доу Чжэнчану и сказал:
— Пусть мой брат будет распорядителем! А я лучше посижу с нашим дорогим четвёртым зятем и господином Цзи, да пропущу пару чаш — за поэзией и за весельем!
Он вывернулся ловко и по-семейному тепло, словно всё это было просто праздничной затеей — не больше, не меньше.
Сун Мо всегда звал его «двенадцатым дядюшкой», а тот в ответ давно привык обращаться к нему как к «четвёртому зятю» — неформально, по-родственному. Но сейчас, встретившись взглядом с холодным, как лезвие, лицом Цзи Юна, Доу Дэчан в последний момент изменил обращение и с подчёркнутым почтением произнёс:
— Четвёртый господин.
И верно — едва эти слова сорвались с губ, лицо Цзи Юна потемнело, словно тень проскользнула по его глазам. Но он ничего не сказал — лишь слегка кивнул и жестом предложил Доу Чжэнчану тянуть плитку.
Тот вытянул одну — и чжи чунь («Одинокая ветвь весны»). Непростая тема: требует образности, но не редкая. Вопрос был в другом — справится ли Ма Юмин, который сам признался, что в стихах не силён?
Доу Чжэнчан взглянул на него с лёгкой тревогой, затем спокойно продекламировал:
— «Снежные овраги в сизо-белом, румяна — в изумрудной тени».
Образ был сдержанным, классическим — как и сам он.
Ма Юмин немного замялся, но, к удивлению, всех, легко улыбнулся и с достоинством ответил:
— «На нефритовых ступенях травяного павильона — невидимый аромат весны».
Доу Чжэнчан удивлённо вскинул брови — от Ма Юмина такого не ждали. Тот лишь скромно кивнул и выпил свою чашу.
Цзи Юн не дал себе остаться в тени — без паузы продолжил:
— «Над бирюзовым прудом под дождём цветущих абрикосов раскинулся тонкий шёлк».
Затем его взгляд упал на Сун Мо — словно вызов.
Но Сун Мо не дрогнул. Он медленно поднял миску, с улыбкой отпил, и только потом спокойно произнёс:
— «На кончиках ивы кружатся лепестки — как будто цветы прощаются с зимой».
Вся строка — ни одного слова о зиме, и всё же — в ней звучала весна, как ожидание пробуждения.
Тонко, неожиданно. Даже Цзи Юн на миг прищурился — не сказать, чтобы с поражением, но с признанием: соперник знал, что делал.
Взгляд Цзи Юна на мгновение стал острее, в глазах блеснул холодный свет — он не ожидал от Сун Мо столь тонкой поэтической игры.
Доу Чжэнчан и Доу Дэчан, словно скинув невидимую тяжесть с плеч, одновременно облегчённо выдохнули.
Доу Дэчан осушил свою чашу, с улыбкой подхватил:
— «Тёплый день, цветы тун вытканные в шелке — рукава наполнены ветром».
Победа оказалась не на его стороне — чжуанцзя, ведущий игру, проиграл.
Доу Чжэнчан с достоинством поднял миску и, не кривясь, выпил целиком.
Он потянул следующую плитку — и суо[1], и все вокруг чуть не заулыбались: это была явная прелюдия к новой изысканной словесной схватке.
В уголке рта Ма Юмина невольно дрогнула едва заметная усмешка.
Вот уж кого-кого, а наследник в таких изысканных играх — как рыба в воде. А вот в кулачных — не очень-то. Этот господин Цзи, похоже, сам выбрал для боя оружие соперника. Как бы самому не утонуть в этих водах.
Скоро зал вновь наполнился плавными голосами, читающими стихи, и звонкими переливами пиал.
Доу Чжэнчан, как распорядитель, не щадил себя — одна за другой, семь, восемь хайваней шли за ворот, лицо у него стало алым, как кроваво-красный персик, и, казалось, вот-вот задымится.
Ма Юмин не выдержал, потянулся за чайным подносом и сказал:
— Давайте-ка теперь я буду чжуанцзя.
Все с облегчением согласились. И тут же игра повернулась против него — пить теперь пришлось ему самому.
Ма Юмин молча проклинал про себя: Что ж это за родня такая у семьи Доу?! Кто бы не сел ведущим — того и топят!
Но, к счастью, выдержка у него была железная, а желудок — как у боевого скакуна. Так просто его не свалить.
Цзи Юн, словно нарочно, начал превращать игру в настоящее испытание. С каждой новой плиткой он добавлял новое правило, ссылаясь то на Четверокнижие, то на Пятикнижие, и вскоре установил чёткое ограничение: сочинять можно было только по темам, сюжетам и формулировкам, встречающимся в Сы шу у цзин[2].
Но Сун Мо оставался невозмутим. Он продолжал чинно поднимать чашу, с лёгкой улыбкой цитировал и слагал строки, словно всё происходящее было для него лишь приятной разминкой.
Тем временем Доу Дэчан бледнел на глазах — чтобы вымучить хотя бы одну строку, ему требовалось полупьяное вдохновение и внутренняя борьба. Доу Чжэнчан и вовсе говорил невпопад, слова его стихов давно перестали попадать в тему. Ма Юмин, напротив, просто перестал притворяться и махнул рукой:
— Признаю поражение! — и выпивал молча, как воин, попавший в засаду.
Прошло полчаса. Цветочный зал опустел. Из всех участников пьянки в сознании остались лишь двое — Сун Мо и Цзи Юн. Оба сидели прямо, с ясными глазами, будто и не было выпито десятков хайваней крепкого вина. Но в воздухе висело напряжение: это уже не просто игра, а молчаливая дуэль, где выдержка важнее слов.
Ма Юмин, у которого в голове ещё теплел слабый очаг здравого рассудка, оглядел зал и, с трудом приподнявшись, ухватил за руку, пробегающую мимо служанку, которая как раз вошла сменить опустевшие чаши. Он резко притянул её к себе и хрипло прошептал:
— Скорее… передай вашей госпоже!
Служанка вздрогнула, крик застрял у неё в горле. Лицо побелело. Но, встретив его серьёзный взгляд и поняв, что дело нешуточное, она метнулась прочь, торопливо и путаясь в подоле — как будто от её бегства зависела чья-то честь или судьба.
[1]一索 (и суо) — фишка из игры маджонг, первая из масти «нити». В образованных кругах такую плитку могли использовать как повод для литературной импровизации, словесных игр или колких намёков. В данном случае — символ тонкого начала интеллектуального поединка.
[2] Сы шу у цзин (四书五经) — дословно «Четыре книги и Пять канонов» — это основной корпус конфуцианской классики, служивший основой образования, морали и государственной идеологии в Китае, особенно с эпохи Хань и вплоть до конца имперского периода. Он делится на: Четыре книги (四书, сы шу): Лунь юй (论语) — Беседы и суждения Конфуция; Мэнцзы (孟子) — Книга Мэн-цзы (Менция); Да сюэ (大学) — Великие учения; Чжун юн (中庸) — Учение о середине. Пять канонов (五经, у цзин): И цзин (易经) — Книга Перемен; Ши цзин (诗经) — Книга Песен; Шу цзин (书经) — Книга Историй; Ли цзи (礼记) — Книга Ритуалов; Чуньцю (春秋) — Весны и Осени (летописи Лу). Этот канон был обязателен для изучения всеми чиновниками и учёными, и именно по нему сдавались государственные экзамены в имперском Китае.
