Ли Шаолин, взглянув на пустующее место, приподнял бровь, уголки губ чуть тронула лёгкая усмешка.
Что ж, неплохая девушка. Умеет подавить своё желание ради блага другого.
Но эта его мимолётная радость прожила всего три дня.
На четвёртое утро Чанлэ вернулась.
И не просто вернулась — явилась с широкой тарелкой огненно-поджаренного мяса дикого кабана.
— Это первое блюдо, которое я научилась готовить сама! — она так сияла, что глаза её превратились в весёлые лунные щёлочки. — Наставник, попробуете?
Улыбка в глазах Ли Шаолина медленно угасла.
Да… Первое влюблённое чувство девушки — вещь упрямая, как молодая поросль бамбука. Она — принцесса. Привыкла, что стоит ей протянуть руку — всё будет у её ног. Как же она может так просто отступиться?
Он взглянул на неё — и в лице не дрогнуло ничего. Холодным, почти официальным тоном, он всё же взял палочками кусочек мяса.
По правде сказать, прожарено было в самый раз — снаружи хрустящая корочка, внутри — сочное, не пересушенное мясо, жир впитался ровно настолько, чтобы дать вкус, но не утяжелить. Пропорция идеальна.
Но на лице Ли Шаолина не появилось ни тени признания, ни намёка на удовольствие. Он просто произнёс ровным голосом:
— Благодарю ваше высочество за угощение.
Чанлэ на миг застыла, растерянно моргнула и потупила взор. Она ничего не сказала.
Но с того дня Ли Шаолин стал получать от неё дары — один за другим. Сначала это была сшитая ею собственноручно верхняя накидка — первая вещь, которую она когда-либо держала в игле. Затем — тарелка изысканных сладостей, которые она испекла сама. А потом — глиняная миска наваристого супа, сваренного ею ночью, в тишине своих покоев.
В Юаньшиюань готовили на всех одинаково, из одного котла, без изысков. Никто и не знал, что Ли Шаолин терпеть не может зелёный лук. Но Чанлэ — каким-то образом — узнала. И с тех пор, каждый день на рассвете, она приходила к нему с завтраком и обедом, аккуратно завернутым и красиво уложенным. Всё — её рук дело. И ни в одном блюде не было ни крошки зелёного лука.
Ли Шаолин всякий раз встречал её с холодным лицом. Он хотел отказаться. Всё в нём этому сопротивлялось.
Но блюда были… слишком хороши.
Она готовила так, как будто знала все его слабости: лёгкое тушёное мясо, ароматный рис, бобовые в специях, где не было ничего лишнего. Всё было тонко, в меру, словно готовила не принцесса, а повар, который прожил с ним под одной крышей всю жизнь.
В конце концов, он мог лишь выдавить из себя дежурное:
— Благодарю принцесса за заботу.
Словно тень, мимо прошла Хай Лань, увидела эту заботу, это ежедневное молчаливое подношение чувств — и нахмурилась. Она резко взяла Чанлэ за руку:
— Ты ведь принцесса. Как можешь ты так себя унижать?
Чанлэ опустила ресницы, её голос был тёплым, как весенний дождь:
— Я просто… не хочу потом жалеть.
Хай Лань не поняла, что именно имела в виду принцесса. Но Чанлэ и не собиралась объяснять. Она просто вырвала ладонь и спокойно ушла — в своём небесно-голубом, среди мягких лучей утреннего солнца.
После всех её поступков ни для кого уже не оставалось сомнений — сердце принцессы Чанлэ принадлежит Ли Шаолину. И сам он, едва входил в столовую, становился объектом шуток и поддразниваний:
— О, наш будущий зять правящей семьи! — смеясь, говорили ему. — До совершеннолетия принцесса осталось всего два года, а по законам Цинъюнь, в шестнадцать уж можно замуж. Учитывая, как она по тебе сохнет — жди указа с дарованием брака по высочайшему повелению! Так что пока ещё есть возможность, давай, выпей с нами, старина!
Ли Шаолин побледнел. Его лицо потемнело, как небо перед бурей. Он ничего не ответил.
С того дня он ушёл в учёбу, будто спасаясь от чего-то. Днём и ночью грыз тексты — трактаты по управлению государством, наставления о долге подданного перед троном, стратегии, уставы, речи великих министров прежних эпох.
Чем больше он читал, тем сильнее пылала в нём горечь. Как будто всё, что он строил, весь путь, который он прокладывал с детства, — вот-вот будет вырван из-под ног.
Он хотел стать чем-то большим, чем просто «придаток при дворе».
Чанлэ явилась к нему, как всегда с сияющими глазами, с пылающим лицом радости. Она постучала в его дверь и весело сказала:
— Завтра — мой день рождения. Отец и мать устраивают пир во дворце. Вы…
— Я не пойду, — перебил он резко, не глядя.
Она запнулась, моргнула, стараясь понять:
— У вас… дела?
— Да. Завтра — день рождения Хуа Цин. Я пообещал, что проведу его с ней. — Он поднял взгляд, и в нём плескалась горечь, обернувшаяся в ледяную насмешку. — Извините, принцесса.
Он произнёс это нарочно, глядя прямо на её пухлое лицо, в глаза, которые всегда смотрели на него с теплом. Его голос был колюч, как зимний ветер.
В груди что-то болезненно сжалось. Чанлэ сделала шаг назад, натянуто улыбнулась:
— Ничего… Это я поздно сказала. Тогда вы…
Она хотела было договорить: тогда вы, может быть, после пира у Хуа Цин зайдёте хоть ненадолго?..
Но Ли Шаолин даже не дослушал.
С глухим стуком он захлопнул перед ней дверь.
От резкого движения с косяка осыпалась пыль. Сухая серая пыль упала ей прямо на нос.
Чанлэ замерла. Лицо её осталось без выражения, будто на мгновение душа покинула тело.
Потом она просто молча развернулась и ушла. Неслышно. Почти жалко.
Ли Шаолин знал: она не пойдёт жаловаться. Никому не скажет. Не взыщет, не обидит. Именно поэтому он позволял себе быть рядом с ней настоящим — грубым, колючим, злым. Больше он ничего не терял. Его путь к славе перекрыт. Зачем тогда ещё и притворяться перед ней?
Он солгал. Завтра вовсе не день рождения Хуа Цин.
Но всё равно — пойдёт к ней. Проведёт с ней день. Только бы не быть там, где всё вокруг напоминает, как близко его загнали к краю.
Принцесса Чанлэ была любимицей. В день её рождения весь императорский двор праздновал. Вся столица озарялась огнями, улицы украшали красными фонарями и яркими лентами. Всё походило на праздник весны — и внутри дворца, и за его пределами.
