Чанлэ считала, что Хэ Цзяньхэ — человек весьма странный.
В академии Юаньшиюань, даже если кто-то и думал, что она слишком полная, вслух этого никто не говорил. Никто — кроме него. Только он, без тени стеснения, называл её «пухлячком».
Не поймите неправильно: от этого прозвища Чанлэ вовсе не прониклась к нему теплотой. Напротив, она злилась пуще прежнего, помнила каждую обидную фразу, и в академических состязаниях норовила вбить его в землю, невзирая на его стройную фигуру и отчётливо красивое лицо.
Хороший вроде человек, а рот — как бедствие небесное.
И как назло, семья у него — потомственные чиновники, едва ли не со времён основания государства. Отец с матерью — оба на престижных постах, отец-император и матушка-императрица держат его семью в большом уважении, так что даже если он и грубит, никакого серьёзного наказания ему не грозит.
И потому Чанлэ, завидев его издали, всегда старалась свернуть с пути. Но он, будто навязчивая душа предков, всё равно оказывался рядом — выныривал откуда ни возьмись и вразвалочку подходил ближе.
— Пухлячок, что такая унылая?
— Пухлячок, наставник Ли не такой уж хороший человек, как тебе кажется.
— Пухлячок, будешь печёный батат?
Чанлэ была им смертельно раздражена. Настолько, что специально выучила технику — плотный щит из энергии, — и при каждом его приближении просто опускала его перед собой: и от взгляда защищает, и уши спасает.
Хэ Цзяньхэ, заметив её уловку, скривился, смерил её недовольным взглядом, и мигом сменил прозвище:
— Черепашка.
Чанлэ тогда часто бывала в императорской библиотеке — настолько часто, что отец-император уже начал надеяться: «Неужто, дочка и впрямь к делам государственным интерес проснулась?»
Но нет. Никакой страсти к управлению страной у неё не было. Она просто следила — не случится ли чего у семьи Хэ: не оступится ли кто, не допустит ли ошибки. Мечтала, чтобы их поскорее сослали куда-нибудь подальше. И его вместе с ними.
Увы. Семейство Хэ — кристально верные подданные. Жертвовали собой ради престола, служили честно и с преданностью, даже получили от императора собственноручно написанную табличку с надписью: «Верность — прежде всего», которую водрузили прямо над входом в родовое поместье.
Так и не добившись своего, Чанлэ переключилась на Ли Шаолина. Начала всё чаще к нему приближаться, демонстрировать благосклонность — и в это время Хэ Цзяньхэ, словно почувствовав, исчез с горизонта. Встречались они теперь редко. А если и пересекались, он бросал в её сторону мрачный взгляд и бормотал себе под нос:
— И у черепах, значит, вкус паршивый.
Чанлэ вовсе не считала свой вкус плохим.
Она считала себя… недостойной.
Для Чанлэ Ли Шаолин был как недосягаемая луна. Такая высокая, холодная и светлая. Он ранил её сердце — но она даже не смела плакать вслух. Всё тайком, боясь, что кто-то услышит, донесёт отцу, и тогда луне, быть может, станет плохо.
Потому и пряталась она, чтобы плакать, в самые глухие уголки внутреннего дворца, куда почти никто не заглядывал.
К несчастью, у Хэ Цзяньхэ был особый пропуск, который давал ему право свободного перемещения по запретным территориям дворца. И, как нарочно, сад, где она любила уединяться, был его излюбленным местом.
Этот сад утопал в зелени, мшистых плитах и шелесте бамбуковых листьев. И когда он раздвинул ветви, его взгляду предстала заплаканная девушка с красными от слёз глазами.
Хэ Цзяньхэ в недоумении всплеснул руками:
— Почему ты снова плачешь? Ты всё ещё любишь его?
Чанлэ, завидев его, вспыхнула от злости. Выпрямилась и выпалила с вызовом:
— Да, люблю! И что с того?!
Он нахмурился:
— И за что же, скажи на милость?
— Он, в отличие от тебя, никогда не называл меня «пухлячок»! — гневно вскинулась она. — Он даже сказал, что я… что я в своём пухлом виде — очень милая!
Хэ Цзяньхэ закатил глаза:
— Маленьких девочек так легко обмануть…
Он приподнял край своей парадной одежды, полуприсел рядом и, чуть склонившись, с невесёлой усмешкой посмотрел на неё:
— Да, я зову тебя пухлой, но приношу еду, которую ты любишь. А он? Он говорит, что ты «пухленькая и милая», а рядом с ним — стройная красавица. Разве ты не видишь, кто по-настоящему не считает тебя обузой?
— Мне всё равно! — всхлипнула Чанлэ, и слёзы снова хлынули из глаз. — Я не хочу, чтобы меня называли пухлой!
Слёзы, крупные, словно осколки расписного стекла, одна за другой катились по её округлым щекам. Они падали на рукава и подол её парадного платья, оставляя на нём влажные следы. Она плакала так горько, словно рушился весь её мир.
Хэ Цзяньхэ тяжело выдохнул, поднял руку и осторожно, почти ласково, похлопал её по макушке:
— Ладно… С этого дня не буду тебя так называть.
Чанлэ замерла, в недоумении подняв на него глаза. Что? Так просто? Он… просто согласился?
Оказалось, этот несносный парень может быть и таким — мягким, понятливым.
Зачем же она столько времени тратила на обиды и уловки? — подумала она, и вдруг это осознание сделало её ещё более расстроенной.
Она снова зарыдала — ещё громче, ещё горше, чем прежде.
Хэ Цзяньхэ просто уселся рядом и терпеливо наблюдал, как она рыдает. Пока она шмыгала носом, он молча протягивал ей чистые носовые платки. Каждый раз, когда один оказывался мокрым, тут же доставал следующий.
— Только давай без обид потом, — ворчливо сказал он. — Ты ведь не из-за меня плачешь, так что не свали всё на мою голову. Ладно, говори, что случилось. Может, этот братец что-нибудь и придумает.
Чанлэ сжала губы, голос её дрожал:
— Наставник хочет титулы, карьеру… Я не могу смотреть, как он ради меня отказывается от всего. Если он станет зятем правящей семьи, его уже не пустят на дворцовые должности…
