По заранее составленному плану Мудань поручила Юйхэ отвлечь тётушку Линь, а сама направилась в беседку — лёгкую, воздушную постройку, лишённую каких-либо стен или занавесей, открытую со всех сторон миру и свету. Там она присела, дожидаясь Ли Сина.
Ведь всё подлое, всё гнилое зарождается во тьме. Здесь же, в самом сердце сада, где неспешно проходили слуги и служанки, где сквозь резные деревянные колонны проникали лучи солнечного света, не было ни малейшей возможности для тайных дел. Даже если кто-то и пожелал бы уловить её на чём-то предосудительном — не за что было ухватиться. Мудань желала лишь одного: уйти без пятна, открыто, достойно, с честью — унести с собой лишь то, что по праву принадлежало ей как жене. Ей не нужны были шёпоты за спиной, не нужна была грязь, облитая на прощание. Ей нужна была свобода — чистая, как утренний свет.
Ли Син не заставил себя долго ждать. Его шаги были лёгкими, почти бесшумными, и вот он уже вошёл в беседку. Ни приветствия, ни любезностей — он сразу перешёл к делу:
— Дань`эр, что ты хотела мне сказать?
Мудань медленно поднялась, опустилась в благопристойный поклон, голос её был спокоен, но в нём звенела сдержанная боль:
— Брат… — она сделала паузу, — я больше не в силах продолжать эту жизнь. Я хочу уйти. Я хочу потребовать развод. Помоги мне.
Ответа не последовало. Ли Син молчал. Его взгляд затуманился, как пруд перед дождём. Мудань почувствовала, как в груди у неё гулко, почти болезненно, заколотилось сердце. Да, она обратилась к нему — назвала его по-родственному, брат, — но он ведь ей не брат, не родной. Посторонний. И вполне естественно, если он не пожелает вмешиваться в этот клубок дворцовой смуты, где каждый шаг — словно по краю ножа.
Если это действительно так… тогда у неё не останется выбора. Придётся рвать всё до основания — сжечь за собой мосты и шагнуть в неведомое.
Ли Син тяжело вздохнул, и голос его прозвучал низко, почти с надломом:
— Лучше разрушить храм, чем расторгнуть брак. Если я помогу тебе… не покажется ли это делом безнравственным?
Мудань вскинула глаза, в её взгляде горел решительный свет:
— А если ты поможешь мне — это будет великое благо! Настоящее доброе дело. Мне нужно, чтобы ты поговорил с моими родителями, убедил их. Тогда, когда этот брак заключали, у нас не было выбора… Но теперь всё иначе. Я поправилась, а его семья и без того недовольна этим союзом. Разве не лучше разойтись по-хорошему? Дать друг другу дорогу к жизни, а не толкать в пропасть?
Её голос дрогнул, но в нём не было жалости к себе — только сдержанная боль и пылающая решимость.
— Я лучше умру, чем продолжу так жить — в унижении, в вечной борьбе за каплю внимания, за крохи достоинства! Отдать всю свою юность, все лучшие годы — на этого человека, на мелочные распри с его женщинами… Неужели это не безумная трата?
Лёгкое, едва заметное колебание пробежало по лицу Ли Сина. Его взгляд на мгновение стал мягче, будто в нём вспыхнул отблеск прошлого тепла.
— Вижу, теперь ты действительно изменилась, — негромко сказал он. — Стала решительнее, яснее смотришь на вещи. Но ты должна понимать: лук, однажды натянутый, уже не отпустит стрелу обратно. В этом мире нет лекарства от сожалений. Если вы расстанетесь — это навсегда. С того момента он станет тебе чужим. Даже при встрече вы будете проходить мимо друг друга, как незнакомцы. Ты уверена, что не пожалеешь?
Мудань поспешно ответила, голос её был твёрдым, без колебаний:
— Я давно всё поняла. Ещё той осенью, когда тяжело заболела. То, что не принадлежит тебе — никогда твоим не станет. Сколько бы ни просил, сколько бы ни страдал — не удержишь. Если бы не упорство моих отца с матерью, я бы не пришла, не стала бы обременять тебя этим.
Да, вся округа знала — Хэ Мудань без памяти любила Лю Чана. Как же иначе? Неудивительно, что в прошлый раз, когда она возвращалась домой на несколько дней, стоило лишь вскользь упомянуть о разводе, как госпожа Хэ тут же вспыхнула и осыпала её бранью — обвинила в ребячестве, в непостоянстве, в том, что дочь не понимает ни долга, ни приличий. Всё это — по вине прежней Мудань, той наивной глупышки, что до самого конца прикрывала Лю Чана, рассыпаясь в похвалах, приукрашивая, выгораживая, оправдывая — словно бы он был небожителем, спустившимся в мир людей.
А та осенняя лихорадка, та болезнь, что чуть не унесла её за грань жизни… Кто-то счёл это знаком судьбы: дескать, Мудань предназначена быть женой из семьи Лю, что именно тот дом стал для неё спасением, благословением. Но как же горько иронична была эта милость!
Правда заключалась в другом: семья Хэ просила так мало. Всего-то — чтобы их дочь выжила, чтобы у неё был титул, чтобы её никто открыто не оскорблял. Ни о какой любви, ни о счастье, ни о равенстве и речи не шло. Только бы жить, только бы не быть опозоренной.
Увидев, что Ли Син внимательно всматривается в неё, будто проверяя: правда ли всё сказанное или лишь порыв, Мудань чуть напряглась. Она выпрямила спину, неслышно вдохнула, стараясь, чтобы черты лица отразили непоколебимость. Ни капли сомнения, ни тени сожаления — только решимость, стойкость и гордое несогласие с судьбой. Она как будто нарочно приняла позу героини, идущей против течения, готовой умереть, но не свернуть с пути.
Ли Син усмехнулся — негромко, почти незаметно. Его губы чуть дрогнули, и он, кажется, впервые за всё это время по-настоящему поверил: Мудань не говорит сгоряча. Это не вспышка, не обида. Это зрелое, тяжело выношенное решение.
Он знал о делах между семьями Хэ и Лю слишком много, чтобы питать иллюзии:
— Даже если твои отец с матерью дадут согласие — этого недостаточно. Нужно, чтобы согласилась и семья Лю. Ведь когда заключался этот брак, они дали слово: если союз не состоится, и вина будет на их стороне, то они вернут всё до последней монеты.
Он сделал паузу, и голос его потемнел:
— Но давай начистоту: думаешь, семья Лю отдаст эти деньги так просто? Даже если твой отец и мать поверят, что ты и без этого брака сможешь жить достойно, даже если откажутся от тех средств — Лю обязательно найдут предлог, чтобы уцепиться, увильнуть. Они скорее будут юлить, тащить время, выдумывать любые отговорки, чем расстанутся с деньгами.
