Лицо госпожи Цэнь застыло в выражении решимости — твёрдой, как шлифованный нефрит, глаза её сверкали ледяным светом. А Мудань… Мудань была безмолвна, в её чертах читалось не ожесточение, не скорбь, а отчуждённая, холодная ясность, как у того, кто навсегда отпустил.
Он тяжело вздохнул. Не зная всех подробностей, он всё же не сомневался в жене — её решения никогда не бывали сгоряча, она не кричала, не рвала волос, но, если уж решила уйти — значит, назад пути нет.
Он поманил дочь лёгким жестом:
— Подойди, Дань`эр. Всё дошло до этой черты, — сказал он мягко, но с тем весом, какой бывает только в словах отца, — дальше тебе выбирать самой. Что скажешь — то и будет.
Мудань молча кивнула и подошла к нему.
Не успела она даже открыть рта, как господин Лю Чэнцай уже торопливо, как будто хотел перехватить инициативу, заговорил сладким голосом, весь облепивший лаской:
— Дань`эр, милая девочка… ты так много пережила. Мы знаем, ты обижена. Но я обещаю — всё будет иначе. Всё плохое — позади. Поверь, такое никогда больше не повторится…
Он бросил взгляд на жену, толкнул её локтем, подавая знак, и госпожа Ци, поняв, что настал её черёд, поспешно шагнула вперёд, собираясь заговорить в том же умилённо-просящем тоне.
Госпожа Ци, сквозь шум и людской гомон, стояла с выпрямленной спиной и лицом, застывшим в выражении ледяного презрения. Внутри неё клокотала злость, но теперь это была не вспышка ярости, а глубоко укоренившаяся, тяжёлая, как камень, ненависть. Всё в этой девушке — от спокойной осанки до безупречно сложенных слов — казалось ей насмешкой над порядками, над семьёй, над её материнским авторитетом. И именно это безмолвие, эта внутренняя отчуждённость Мудань жгли её до бела — хуже любого крика, хуже любой пощёчины.
Лю Чэнцай, оглянувшись и заметив холодность жены, подавил раздражение. Он знал: если сейчас оба будут молчать, ситуация станет необратимой. И потому, скрипя зубами, он повернулся к сыну, его голос был резким, с оттенком скрытого отчаяния:
— Невежа! Ты что, окаменел? Где извинения?! Вставай же! Проси прощения у своей жены, если у тебя осталась хоть капля совести! Ты позоришь не только себя — ты втаптываешь в грязь весь наш дом!
Но Лю Чан стоял, словно впаянный в землю, не двигаясь ни на шаг. Только его глаза — наполненные злостью, горечью, обидой — неотрывно следили за Мудань, будто пытаясь прожечь в её спокойствии дыру. Он молчал, стиснув челюсти, а внутри у него всё бурлило — гнев, стыд и уязвлённая гордость сплелись в тугой узел. Неужели она — всерьёз? Неужели действительно хочет уйти, вычеркнуть его, как вычёркивают ненужное имя из родословной книги?
А Мудань, будто, не замечая его взгляда, чуть склонила голову и одарила всех окружающих ровной, вежливой и чуть усталой улыбкой. Она подошла к Лю Чэнцаю, в её движениях не было ни тревоги, ни суеты, и, поклонившись, произнесла:
— Не стоит, господин. Не стоит настаивать. Насильно выжатая дыня всё равно не будет сладкой. Лучше отпустить — и сохранить лицо. Я, Дань`эр, не хочу быть злодейкой… но я хочу остаться живой. Хочу хотя бы немного — пока судьба дозволяет — быть рядом с родителями, отплатить за их бесконечную любовь и терпение. Разве это преступление?
Слова её звучали спокойно, но в этой спокойствии чувствовалась твёрдость горы, перед которой рушится даже железо. Она обернулась к отцу, и, глядя ему прямо в глаза, с редкой для женщины решимостью, произнесла:
— Отец, если однажды я вновь окажусь при смерти, если даже тело моё иссушит болезнь, я всё равно не желаю умирать женой семьи Лю. С этим человеком мне не по пути ни в жизни, ни в смерти. Пусть при жизни мы не делили ложа, а в смерти — пусть наши кости лежат в разных гробницах. Лучше никогда… никогда больше не встречаться.
Хэ Чжичжун, долго и внимательно смотревший на дочь, наконец медленно выдохнул, будто вместе с этим вздохом он отпустил что-то давно назревающее, неизбежное. Он протянул руку, крепко сжал плечо Мудань — как отец, дающий благословение, но и как человек, признающий выбор другого.
— Раз уж ты решила, — негромко сказал он, — тогда не оборачивайся. Пойдём.
— Хэ Мудань! — срываясь на крик, Лю Чан метнулся вперёд, шаг его был стремителен, как выпущенная стрела. Он протянул руку, желая схватить её — хоть за запястье, хоть за край рукава, лишь бы остановить, не дать уйти, вернуть хоть что-то, хоть подобие власти.
Внутри всё кипело от унижения: он её не выгонял, не давал развода, а она, посмела… посмела вот так, перед всеми, отвергнуть его сама?! Это он должен был первым уйти. Он — муж, он — глава!
Она не имеет на это права!
Но прежде чем его пальцы успели коснуться даже подола её одежды, его тело отшвырнуло в сторону, как щепку в бурю. Словно из ниоткуда возник Хэ Далан и, не утруждаясь церемониями, широкой ладонью толкнул его в грудь, заставив отступить, споткнуться, закашляться от злости и стыда.
— Молодой господин Лю, — процедил Хэ Далань с презрением, — ты, видно, ещё не до конца понял, где находишься? Это ты в лицо при всех позволяешь себе насилие, а что ты творишь за закрытыми дверями, страшно и представить. Только подонок способен поднимать руку на женщину, а подонок, пойманный с поличным, ещё и лезет драться. Стыд и срам!
— Не смей! — грозно оборвал его отец. Хэ Чжичжун шагнул вперёд, бросив на сына строгий, осуждающий взгляд, словно обуздывая его ярость, после чего повернулся к господину Лю с вежливым кивком. Его голос звучал ровно, но за этой ровностью ощущалась твёрдость горы:
— Моё мнение прежнее. Мы пришли не устраивать бойню, а решить всё мирно и по-человечески. Я предлагаю — разойтись с честью. Без крика, без грязи. Не знаю, что скажет уважаемый господин Лю?
Мирно разойтись? Вот оно как…
