Поведение невестки Сунь и наложницы Ян стало настолько вызывающим, что это заметили не только Мудань, тётушка Линь и Юйхэ, но и многие другие в доме. То, что прежде можно было счесть мелкими уколами, теперь превратилось в откровенное противостояние — особенно на фоне надвигающегося праздника.
Госпожа Сюэ, старшая невестка рода Хэ, долгое время придерживалась правила: «лучше мир, чем ссора», и всячески старалась сгладить острые углы. Она молчаливо сносила насмешки, терпела злопамятные упрёки и откровенные провокации, надеясь, что благонравие и сдержанность со временем растрогают невестку Сунь и госпожу Ян.
Но терпение даже самой кроткой женщины имеет предел.
После нескольких особенно язвительных выпадов, госпожа Сюэ наконец дала волю накопившемуся гневу. Холодно, но без тени истерики, она обнародовала их оплошности, за которые им самим было бы неловко признаться, — и сделала это не где-нибудь, а прямо при всей семье. Всё было строго, размеренно и безукоризненно — не унижение, но урок. Тем самым она в полной мере восстановила достоинство, которое ей надлежало иметь как старшей невестке рода.
С тех пор отношения между ними стали ещё холоднее: при встрече — ни слов, ни улыбок. Только мимолётные взгляды, за которыми стояли целые невысказанные главы недовольства.
Все в доме прекрасно понимали, в чём суть происходящего. Но так как госпожа Сюэ была старшей невесткой, долгие годы помогала госпоже Цэнь управлять хозяйством, её положение было крепко укоренено и прочно, как старое дерево в каменном саду. Потому никто не осмеливался открыто перечить ей или задавать неудобные вопросы. Все споры и сомнения звучали лишь вполголоса — в будуарах и при закрытых дверях.
И, как водится, в таких семьях, слухи поползли.
Шептались, будто старшая невестка стала невыносимой, чересчур себялюбивой, и даже своих не может стерпеть — ни младшую сестру мужа, ни наложницу свёкра, ни рождённых от неё сыновей и их жён. Говорили, что сердце у неё холодное, а глаза смотрят только на своё — и лишь бы сохранить власть и положение.
Во имя мнимой семейной гармонии, наложница У и госпожа Бай пытались быть миротворцами, ходили от одной к другой, уговаривали, примиряли, сглаживали острые углы. Но их старания были тщетны — будто пыль, которую раз за разом сметают с тех же ступеней.
А вот поведение самой госпожи Цэнь вызывало у всех недоумение.
Она, казалось, вовсе не замечала, что в доме назревает раскол: молчала, не вмешивалась, по-прежнему возлагала важные дела на госпожу Сюэ, словно ничего не произошло. Это равнодушие — или, быть может, притворное безразличие — выглядело в глазах окружающих как безоговорочное предпочтение одной: любимой невестки.
Некоторым казалось, что даже собственной дочери не было столь же много позволено. И потому, глядя на госпожу Сюэ, все чаще прятали в глазах сомнение, настороженность… а у кого-то — и зависть.
А сама госпожа Сюэ — главная участница этой негласной драмы — будто оказалась на раскалённой сковороде. Её изводило ощущение, что её будто бы поставили на медленный огонь — приговорили к мучению без возможности оправдаться.
В глубине души она догадывалась: всё это тянется с того случая, когда невестка Сунь публично была выставлена в дурном свете. Но почему подозрение вдруг пало именно на неё? Почему с такой холодной уверенностью — словно виновность уже доказана и не подлежит обсуждению?
Ответов не было. Была только бессонница и тихие слёзы, что изливались за запертыми дверями. Несколько раз она плакала по ночам в одиночестве, но даже мысль поделиться этим с Даланом — её супругом — не приходила всерьёз. Слишком много стояло на кону. Она просто стискивала зубы и терпела, гордо и упрямо.
Но среди всех взглядов, полных недоверия или подозрений, больше всего госпожу Сюэ тревожили не слова невестки Сунь или язвы наложницы Ян. Нет, гораздо важнее были молчание госпожи Цэнь и… отношение Мудань.
Поведение старшей госпожи оставалось всё таким же ровным — ни холодное, ни тёплое. Казалось, она по-прежнему доверяет старшей невестке Сюэ, поручает ей прежние дела, говорит с ней так же, как всегда. И в этом ровном отношении таилось что-то тревожное: если это притворство — значит, за ним скрывается разочарование. А если это искренность — почему же сердце всё равно ноет от тревоги?
Но больше всего терзала госпожу Сюэ сама Мудань.
Несколько раз она уже собиралась открыто поговорить с ней — объясниться, всё разложить по полочкам. Но всякий раз, когда приближалась к ней, замечала, как та, склонившись над цветущими пионами, молча перебирает листья, счищает пыльцу, подрезает побеги… И эта тихая, сосредоточенная фигура вызывала в сердце не решимость, а болезненное сомнение.
А если Мудань вовсе не знает, что за сплетни ходят в доме? Если она живёт в своём покое и не ведает, какие подозрения распускают вокруг неё? И если, узнав об этом от неё самой, взволнуется, заболеет… или, не выдержав, вновь соберётся и уйдёт?
Ведь тогда всё разрушится. Всё рассыплется. И тогда — победа будет за теми, кто сеет яд из-за спины.
Накануне Праздника Драконьих лодок, когда всё семейство готовилось к традициям и обрядам, Мудань вместе с госпожой Сюэ занялись плетением чанминь люй — цветных нитей-долголетий, что должны были оберегать каждого члена семьи от бед и болезней.
Пальцы Мудань ловко перебирали нити, но взгляд её всё чаще останавливался на лице старшей невестки: за последние дни та заметно осунулась, щеки впали, под глазами пролегли тени. И вот, не выдержав, Мудань первой заговорила:
— Старшая невестка, скажи, во сколько мы выходим завтра?
Руки госпожи Сюэ замерли. Она опустила глаза, не поднимая взгляда, тихо ответила:
— В доме столько дел… Может, пусть тебя сопроводит твоя вторая невестка?
Мудань рассмеялась мягко, почти по-девичьи:
— Хорошая моя старшая невестка, всё же я больше всего хочу, чтобы пошла ты. Мы ведь договорились заранее, помнишь? А если теперь решишь уклониться, я уж точно не прощу!
Голос её звучал по-домашнему тепло, так же, как в детстве, когда она, ещё девочкой, бегала за Сюэ с упрямым хвостиком за спиной. От этого простого, тёплого тона Сюэ вздрогнула. Она невольно подняла глаза и встретилась с ясным, открытым взглядом Мудань.
— Эти дни, — тихо сказала Мудань, глядя ей прямо в глаза, — я всё вижу, старшая невестка. Ты похудела, и кажется, будто хочешь мне что-то сказать, но всё не решаешься. Я, может, и не смогу тебе особенно помочь… но я понимаю, как тебе непросто.
Она чуть улыбнулась, мягко, как старшая сестра, но с достоинством взрослой женщины:
— Я уже не ребёнок. И не та болезненная Дань`эр, какой была раньше. Что бы ни случилось — ты можешь сказать мне прямо. Мы ведь родные. Я — не чужая.
Глаза Мудань были чисты, как родниковая вода, а голос — мягок, ровен, полон сердечной теплоты. В её взгляде не было ни тени укора, ни осуждения — лишь тихое, безмолвное принятие. От этой простоты и спокойствия, от этой тишины, в которой было больше сострадания, чем в тысячах слов, Сюэ вдруг почувствовала, как напряжение внутри начинает отступать.
