Одно короткое, как удар плетью, слово, обращённое к Мудань. Затем, выпрямившись, она добавила, стараясь говорить ровно, хоть голос и дрожал:
— Пусть ты и расстроена… пусть тебе и тяжело… пусть сердце твоё рвётся от обиды — но разве это повод? Разве прилично в доме, на глазах у старших, швырять посуду, кричать, устраивать сцену? Где твой облик благородной девушки? Где уважение к старшим?
В её голосе звучала не столько злость, сколько горечь. Она была унижена не меньше дочери, и в то же время — не могла позволить, чтобы та, защищая себя, потеряла лицо перед роднёй.
Но госпожа Цэнь не потребовала от Мудань извинений. Не велела кланяться, просить прощения, каяться — не потому, что та не вышла за рамки, а потому, что знала: всё это — следствие, а причина — в унижении, которому дочь подверглась в собственном доме.
Она медленно повернулась к госпоже Цуй. Глаза её вспыхнули, зрачки сузились, и голос, хоть и не был громким, прозвучал с такой силой, будто каждый слог выбивался из камня:
— Старшая сестра… Сейчас — не время кричать, не время срываться на ребёнка, не время переводить стрелки, сваливая всё на неё, будто так всё и станет чисто и ясно. Раз уж вы пришли разбираться — будьте добры, объясните всё по порядку.
Она шагнула ближе, ни на миг, не отводя взгляда:
— Сейчас вы говорите, что наша Дань`эр должна войти во дворец вана наложницей, без имени, без титула. Мгновение спустя — будто она опозорила вас. А потом — что она, дескать, всё тонко просчитала. Так где же правда? Что именно вы хотите сказать, сестра?
В голосе госпожи Цэнь нарастала ледяная решимость.
— Что может знать девочка в её возрасте? Как она может разобраться в этих закулисных играх? Да скажу откровенно — даже я, взрослая женщина, не понимаю, что вы хотите сказать этим чередованием упрёков и похвал. Но ясно одно: если у кого в груди осталась хоть капля чести, хоть тень достоинства, — любая бы оскорбилась от таких слов. Вы бы не разозлились на её месте? А теперь представьте: всё это — на неё, одну, без объяснений, без выбора.
Она выпрямилась и твёрдо закончила:
— Раз уж вы всё высказали, дайте теперь и нашей Дань`эр сказать свою правду. А потом — уже решайте, кто тут прав, а кто нет.
Но госпожа Цуй заранее ожидала именно такой реакции — и от Мудань, и от всей семьи Хэ. Более того, именно потому, что она знала, с каким возмущением её встретят, она и выбрала тактику: атаковать первой. С порога — обвинения, укоры, давление. Иначе бы, стоит ей только начать говорить, — её, пожалуй, просто выставили бы за дверь.
Ранее, когда Мудань с поразительной прямотой сорвала с этой истории покровы и назвала вещи своими именами, госпожа Цуй была так задета, что выдала себя — позволила гневу взять верх. Но теперь, немного отдышавшись, она вновь обрела внешнее хладнокровие. Сидела, наблюдая, как на лице Мудань белеет кожа от злости, как сжимаются её пальцы, как дрожит подбородок. И, вздохнув, заговорила уже с иной, будто бы усталой интонацией:
— Я ведь знала… быть хорошим человеком — самое трудное. Верите вы мне или нет, но поверьте: меньше всего я хотела в это ввязываться. И мне — не легче, чем вам. Сначала думала: не лезть. Но ведь госпожа Мэн-жень — она ж не просто так заговорила, она ведь от имени вана Нина передала всё через меня, прямо в дом. Сказала, будто бы Мудань приняла подарок, значит — согласна. А раз согласна, как мне теперь отказывать? Откажу — скажут, что я не умею отличать честь, что я завидую, мешаю добру случиться, выставляю себя — и семью — недостойной. А твой двоюродный брат ведь у вана на службе — как тут не подумать?
Но если, наоборот, я решусь поддержать — и стану всё улаживать, — так ведь сразу же начнут шептаться, что мы, мол, сговорились с Ли Синчжи, что решили выслужиться перед ваном, да свою племянницу без имени, без статуса, отправили наложницей, лишь бы угодить.
С какой стороны ни подойди — везде стыд, везде позор. И я уже не злюсь — я просто в тупике, мне некуда деться…
— Но что поделаешь? — продолжала госпожа Цуй с печальной миной, горько усмехаясь. — Я ведь ей всё-таки тётушка… а наши семьи — разве не близки? Не уживусь я, не спрячусь — хоть и горько, да терпи. Вот и пришла — что, не видно? — подставить голову под упрёки. Хотите ругаться — ругайтесь, привычное дело. Только ведь не в этом суть — дело-то из рук вырвалось. Теперь уж мне и отказаться нельзя, не получится — завязано крепко. А уж если искать виноватого, — так спросите, зачем Дань`эр полезла в это всё?! Зачем принимала подарки?!
Разве я не стою за своих? Только поймите: пусть и не подписано официально, но раз принят дар, это уже почти помолвка. А теперь отступиться — значит навлечь на себя дурную славу. Не только девица пострадает, вся семья будет опозорена как нарушившая слово, а ван Нин — это не тот, с кем легко тягаться…
Она вздохнула, склонив голову, будто с сочувствием, и заговорила с тем самым голосом, в котором сочувствие звучит лишь для вида:
— Я ведь о вас беспокоюсь, вот и пришла. Да даже если на всё посмотреть с самой холодной стороны — ну разве это плохая участь для Дань`эр? Ван Нин — человек молодой, да к тому же славится своей красотой. А положение у него — высокое, род знатен, будущее велико… таких, как он, на всём свете по пальцам пересчитать можно. Разве это унижение? Где же тут обида? И кто знает… — голос её стал мягче, будто бы с мечтательной теплотой, — быть может, ей и суждено стать особой высокого звания. А если так — то и вся ваша семья поднимется вслед за ней, заживёте в достатке, в уважении. Это ведь, в самом-то деле, редкий шанс…
Чем дольше Мудань слушала, тем сильнее в её груди поднимался ледяной холод.
Госпожа Цуй… вот уж кто не зря провёл годы в окружении сановников и купцов, во дворцах и при дворе. Настоящая жена чиновника — из тех, кто скользит по миру, как рыба по воде, и ни капли на чешуе не намокнет. Говорит гладко, ловко, с мёдом на языке — а в сути ядовитой каплей. Умеет глядеть прямо в глаза и врать — не моргнув, не покраснев, не сбившись в слове. Чёрное — назовёт белым. Позор — обернёт благом. И всё это — с ровным лицом, как будто истина на её стороне.
