— Так преступница — вовсе не Нянь гуйжэнь, верно, Су Янь?
Юйсяо, выйдя из покоев Чжэ гуйжэнь, обратился к миниатюрному евнуху — на самом деле, переодетой Ли Фэйянь.
— Когда она покидала пир, её лицо побелело, будто она испугалась… но я не думаю, что это она. Не волнуйся.
Ещё во время пира, когда он заговорил о яде, Юйсяо внимательно следил за лицами. И единственная, кто по-настоящему запаниковала — была Чжэ гуйжэнь. Он сразу приказал стражнику Цюаню отправиться в её покои — и она, охваченная паникой, всё выдала.
— Ваше Величество… но вино ведь было не ядом, верно? Почему вы солгали? Ведь они теперь могут сами наложить на себя руки от страха, не дожидаясь восьмого дня…
— Ну и пусть.
Юйсяо тронул стоявшее рядом дерево грушевого цвета. Цветы посыпались на его плечи, словно снежинки.
— Цветы увядают. Я тоже не обязан быть милосердным.
— Если действовать по закону, — медленно произнёс император, — Чжэ гуйжэнь следует лишить титула и сослать в прачечный двор, где она станет простой служанкой. А Бэй Дунсюй — понижен в должности и отправлен в Службу уборки дворцов.
Прачечный двор — место, где отбывают наказание провинившиеся служанки, стирая одежду евнухов. Служба уборки же — приют для наказанных евнухов, место изнурительного труда и презрения. Где царит унижение, а не прощение.
— Думаешь, избалованная с детства госпожа Чжэ выдержит службу в прачечном дворе? А Бэй Дунсюй — один из лучших выпускников Школы внутренних чинов — сможет выжить среди невежественных и грубых уборщиков? Пусть вкусят унижения — и я милостиво позволю им покончить с собой. Разве это не проявление царской милости?
— Это вовсе не милость, — тихо возразила Фэйянь. — Это просто Ваше личное желание, прикрытое красивыми словами.
Она подняла взгляд на профиль императора, на котором весеннее солнце играло холодной тенью.
— Ваше Величество судит, что они не смогут перенести стыда и позора. Но разве это не высокомерие?
— Пусть так. Просто мне нужно скорее покончить с этим делом. Если оставить, затаят злобу, и всё вспыхнет с новой силой. Искру лучше задушить, пока она не обернулась пожаром.
— Значит, Вы всё же сказали правду, — прошептала Фэйянь. — То, что заставить их покончить с собой — это якобы милость. Вы просто хотели успокоить самого себя.
— А ты говоришь так, будто мои действия — сплошь преступны, — холодно произнёс император, глядя ей в глаза с блеклой, едва заметной усмешкой.
(…Какой же он на самом деле? Тёплый — или безжалостный?)
Фэйянь не могла понять. Он то ласков и внимателен, то холоден и отстранён. Словно ртуть: то лекарство, то яд. Его переменчивость кружила голову.
— Вы что, и им сочувствуете? Эти двое ведь хотели подставить вас!
Наверное, я должна их ненавидеть. Как ненавижу евнуха, погубившего мою мать.
Но… я не могу.
Чжэ гуйжэнь — из знатного рода. Её с детства учили быть любимицей императора. Но с момента поступления во дворец она не получила ни титула, ни приглашения в покои. А та, кто родом из незнатной семьи и не отличается красотой, — Фэйянь — удостоилась высшей чести. Разве Чжэ не вправе была чувствовать досаду и обиду?
Бэй Дунсюй, возможно, стал для неё просто мишенью, на которую она срывала всё раздражение, которое копилось. Даже если он заискивал перед Чжэ гуйжэнь, ярость в нём всё равно кипела — он просто искал, как вырваться из этого унижения. Вот и предложил план.
Их злоба была от боли. Их злоба — из-за отчаяния. (…Но ведь и я сама — не лучше.)
Я ненавижу убийцу матери лишь потому, что из-за него я осталась одна, потому что мне больно. Это личная, своя боль — не всеобщая. И в Чжэ, и в Бэе я увидела себя.
— Ваше Величество, Вы смотрите на них как на служанку и евнуха.
— А разве это не правда?
— Это лишь часть правды. Вы забыли: они — тоже Ваши подданные.
Император расширил глаза.
— Я хочу, чтобы мой государь был таким, кого уважает весь народ.
Фэйянь тихо протянула руку и положила свою ладонь на его.
— Пусть все узнают, насколько тёплая у этого человека рука.
— Нет больше мужа и жены. Представь, что я — твоя семья. Эти слова тогда всколыхнули её. Она действительно захотела опереться на него. Хотела довериться. Это было впервые. С тех пор как она осталась одна, она ни на кого не надеялась. Ни дядя, ни тётя, ни кузены не захотели быть её роднёй. Она смирилась с тем, что у неё нет семьи. Она знала: если хочет отомстить, придётся идти одной.
В гареме не бывает ни любви, ни дружбы. Только зависть и заговоры. Никто не хочет прощать. Живёт лишь гнев, копящийся глубоко внутри.
И всё же… её сердце дрогнуло. Потому что рука, обнимающая её за плечи, была такой тёплой.
— Прошу Вас. Подарите милосердие и этим подданным.
Она опустилась на колени, всё ещё держась за его руку.
Император, стоящий под небом, сиял ослепительно — как само солнце. И в этом свете он пугал. Потому что, когда человек начинает бояться — тот, кого он боится, становится жестоким. Если он захочет, он может сжечь деревни и вырезать города. Всё — по одному его приказу. В этом суть власти. В этом суть императора. Все это знают.
И пока он милостив — поднебесная в мире. Но мир не вечен. История об этом говорит. А семена войны — всегда прорастают в эпоху мира.
Фэйянь не могла не бояться. Она смотрела на руку, обнимавшую её, и думала — не станет ли эта же рука однажды обагрённой кровью, не возненавидит ли её народ.
— Прошу… не отталкивайте руку, тянущуюся к Вашей мантии. Не разрушайте надежду, которую люди возлагают на Вас. Пусть свет, который Вы даёте, не угаснет от Вашей собственной руки.
Фэйянь боялась. Боялась, что природная доброта императора исчезнет в дыму трона, что его правление обратится в кровавую резню, что однажды народ возненавидит его и восстанет.
Я так надеюсь… что император — добрый и благородный человек.
Народ, жаждущий мира, лишь об одном мечтает — чтобы император был правителем, исполненным милосердия. Фэйянь тоже всей душой желала этого. Чтобы руки императора оставались такими же тёплыми. Чтобы тот, кто смог хоть немного растопить её упрямое сердце, не исчез из её жизни.
— …Ли гуйжэнь, ты… — тихо произнёс император.
Он вздохнул, присел перед ней на корточки и рукавом мягко вытер слёзы с её лица.
— Зачем ты плачешь?
— Я плачу? Ах… правда.
— Даже сама не заметила. Это уже запущенная форма.
— Я больна?
— Ага, — сказал он с видом человека, которому не впервой сталкиваться с подобными симптомами. Затем, обхватив ладонями её лицо, он пристально заглянул в её глаза. — Ты заболела… из-за слишком доброго сердца.
— Это не болезнь. Это черта характера.
— Очень похожа на болезнь. Глупенькая… до слёз просишь за чужие жизни.
Он вроде бы упрекал, но голос звучал нежно, почти ласково. Фэйянь приложила ладонь к его руке, обнимающей её лицо. И как только снова ощутила это знакомое тепло — страх, проникавший в её кости, словно растворился.
— Вы как ртуть… то смертоносный яд, то чудодейственное лекарство.
— Ртуть? Такого сравнения я ещё не слышал, — рассмеялся император. Его плечи слегка дрожали, и вместе с ним смеялась и Фэйянь. Над ними, под весенним небом, кружились лепестки грушевых цветов, свет играл в драгоценных подвесках на венце — они сияли, словно россыпь звёзд.
— Но знай: я вовсе не столь мягкосердечен, как ты.
Он коснулся уголка её глаза, и лёгкое, почти щекочущее прикосновение заставило её сердце замереть.
— Но… не знаю почему, я не могу отпустить твою руку.
И в тот же миг слёзы вновь побежали по её щекам. Спокойствие, как весенний ветер, мягко коснулось её кожи. Всё будет хорошо. Он не принесёт её в жертву трону. Он останется рядом.
— Значит… вы не позволите им умереть?
— Нет. Я не отпущу их так легко. Но… дам им выбор: либо пережить позор, либо умереть во имя собственной чести. Это — максимум милости, на который я способен.
Наказание должно быть справедливым. Слишком мягкое — разрушает порядок. Слишком жёсткое — порождает вражду. А вот найти меру — задача не из простых.
И всё же Фэйянь считала, что он уже проявил великодушие.
Людям следует самим выбирать свою дорогу. Не по чьей-то воле, не из страха, а по собственной воле. И какой бы путь ни был избран — надо идти вперёд, не оглядываясь.
— Сегодня ночью… приходи ко мне в образе Су Яня.
Когда они вышли из павильона Ляньюнь, он шепнул ей это прямо на ухо.
— В образе Су Яня… То есть в этом?
— Тебе очень идёт. Ты очаровательна.
У неё сжалось сердце. Похоже, эта странная «болезнь» только прогрессирует. Надо бы проверить в медицинских книгах.
— Неужели Его Величество… питает слабость к евнухам?
— Ни в коем случае. Я не «оборванный рукав». Ни разу не имел подобного опыта и никогда даже не думал об этом.
Он отрезал это с такой решимостью, что не оставалось сомнений.
— Чтобы не возникло недоразумений, скажу ясно: ты мне нравишься. Не как евнух, а как женщина. Я не падок на мужской пол.
— В таком случае, не зовите меня. Позовите Юйжэнь или любую из других наложниц. Вы же мужчина в расцвете сил, нужно удовлетворять плотские желания. Позвольте сегодня разделить постель с кем-то другим.
— …Я понимаю, что ты хочешь сказать, но… не могла бы выражаться чуть мягче?
Он рассмеялся с лёгким изумлением и взял её за левую руку.
— У тебя сегодня кольцо серебряное? Или золотое?
— Серебряное, — ответила она. В костюме евнуха кольцо пришлось снять.
— Цзюньци, устрой пир в Сяньцзя-дянь. Повторим праздник Хуачао.
— Слушаюсь. Я доставлю в Шуйняо всё, что мы готовили.
Дао Тайцзянь понимающе кивнул. А Фэйянь вопросительно склонила голову.
— Что вы готовили?
— Наряд для праздника. Для вас, Ли гуйжэнь.
— Ты родилась в июне. Для тебя подготовлен костюм богини лотоса. С нетерпением жду, когда увижу тебя в этом образе.
— …У меня нехорошее предчувствие.
Инстинктивно она отступила.
— Сама же говорила, что мужчине полезно время от времени предаваться плотским утехам.
Император сделал шаг вперёд, ещё сильнее сокращая расстояние. В его прекрасных глазах блеснула хитрость.
— Если… если рядом партнёр, не вызывающий влечения, акт любви будет затруднён… Я, как бы сказать… я не подхожу.
(С этим как раз всё в порядке. Ты весьма соблазнительна.)
Он коснулся её щеки — и сердце Фэйянь снова забилось сильнее.
Похоже, болезнь действительно прогрессирует.
— У вашей поданной нет ни капли привлекательности. Да и тело моё совершенно не создано для уединения… — голос её дрожал, как шелковая нить на ветру. — Стоит лишь развязать пояс — и весь ваш пыл, весь интерес исчезнет без следа. Из-за меня вы, быть может, вообще утратите вкус к женскому телу…
В глазах потемнело. В следующее мгновение губы коснулись её щеки — и даже ресницы, казалось, обрели живую силу.
— Чем больше ты сопротивляешься, тем сильнее я хочу тебя, — его дыхание скользнуло по её коже, вызывая жар, будто вся она была опущена в горячую воду.
— У вас… странный вкус, Ваше Величество. Ведь при дворе столько наложниц куда красивее меня, — пробормотала она, отводя взгляд.
— Пионы и вьющиеся лианы прекрасны, но я предпочитаю лотос, — тихо ответил он.
— До сезона цветения ещё далеко…
— Но тугой бутон лотоса, полный стыдливого очарования, так похож на тебя.
Он легко поднял ей подбородок. Испугавшись, она отпрянула, оттолкнула его:
— В-Ваше Величество, не здесь. Здесь слишком много людей… к тому же я одета как евнух. Если кто-то увидит, поползут слухи, будто вы… питаете страсть к евнухам.
— Верно… Неприятные слухи быстро расползаются. Что ж, отправимся в Сяньцзя-дянь?
Улыбка на его лице становилась всё глубже, а в её голове вспыхнуло чувство необъяснимого, почти раздражающего бессилия.
— П-позвольте спросить… если я откажусь…
— Тогда тебя ждёт допрос в управлении внутреннего надзора — с притворной невинностью ответил он.
Похоже, бежать некуда. Но и идти… тоже не хочется.
— Выбор за тобой — сказал император, вручая ей между делом два худших варианта. — В Сяньцзя-дянь — быть обласканной, или в управлении внутреннего надзора — быть допрошенной.
Сердце колотилось так сильно, что ей казалось — его грохот слышен во всей округе.
(Смогу ли я вообще дожить до завтрашнего рассвета…?)
Не было ни капли уверенности. Сейчас он просто смотрит на неё — и сердце едва не выскакивает из груди. А если он будет смотреть, когда на ней не останется и клочка одежды… ей, возможно, суждено будет погибнуть прямо тогда.
— У вашей поданной есть лишь одна просьба — произнесла она после нескольких глубоких вдохов, поднимая на него глаза.
— Просьба?
— В опочивальне… позвольте мне завязать глаза.
— Завязать глаза? Себе?
— Да. Я… я думаю, если не буду видеть Вас, то… смогу справиться с волнением.
Она хотела лишить себя зрения, чтобы не видеть его обнажённого тела и тем самым спастись от возможного обморока.
— Я не против… Но это как-то уж слишком… непривычно.
— И если можно… прикасайтесь ко мне как можно меньше. Моя внешность столь заурядна, моё тело столь неинтересно, что не стоит тратить на него внимания. Лучше всего, если… если всё пройдёт быстро. Чем быстрее, тем лучше.
— Требуешь слишком многого, Ли гуйжэнь.
Он ущипнул её за нос, не давая сказать ни слова.
— Разрешается только одна просьба.
Сердце вновь ухнуло куда-то в пятки. Фэйянь опустила взгляд, пряча лицо, которое пылало, как в огне. (Надо срочно смастерить беруши. Его голос… это же чистый смертельный яд.)
