Цзян Чанъян не отвёл взгляда — спокойно, уверенно смотрел ей прямо в глаза:
— Я не дразнил тебя. Я уже говорил: у меня есть сила, и есть решимость. Те десять с лишним лет, что остались за плечами, я прожил без его поддержки — и вырос, стал тем, кто я есть. Впереди ещё десятки лет, и я также не нуждаюсь в его покровительстве, чтобы достойно идти вперёд.
Он говорил негромко, но в его голосе звучала несгибаемая воля.
— Всё, о чём ты тревожишься, — это моя ответственность. Оставь их мне. Но до тех пор, пока всё окончательно не решится, я, боюсь, не смогу, как раньше, часто приходить к тебе. Я не допущу, чтобы хоть кто-нибудь получил повод поставить тебя под удар. Если тебе что-то понадобится — просто пошли за У Санем. Он знает, как найти меня… Ты понимаешь меня?
Он оказался куда более осторожным, чем она могла бы себе представить. В его сдержанности чувствовалась глубина. Мудань немного помедлила, опустив глаза. Потом, почти неслышно, словно касаясь дыханием, произнесла:
— Вот почему ты не хочешь сегодня остаться на ужин?
Она… хотела, чтобы он остался на ужин.
Это простое осознание заставило сердце Цзян Чанъяна вспорхнуть, словно птицу в вольный ветер. Он действительно хотел остаться. Всё существо его рвалось к ней — к этому тихому, тёплому вечеру рядом. Но, вспомнив о том, что ему предстоит, он заставил себя остановиться.
— Дань`эр… — мягко сказал он. — Всё это — лишь внешние условности…
С неохотой он разжал пальцы, медленно отпуская её руки, будто боялся, что вместе с этим отпустит и её саму. Затем протянул руку к коробке с угощением, откуда взял вонтон, уже размякший и слегка расползшийся от долгого настаивания. Взял его палочками, опустил в рот и с улыбкой проглотил:
— Вот видишь? Я всё же поел. И это было самое настоящее удовольствие. И самое главное — этот день уже не за горами.
Хэ Чжичжун уже дал согласие: если Чанъян приведёт официальных сватов, всё как положено — через родителей, с тремя посредниками и шестью обрядами, чтобы достойно засватать Мудань, — даже если в доме будет лишь госпожа Цэнь, она не станет противиться.
Мудань внимательно всматривалась в его лицо, а потом вдруг улыбнулась — мягко, почти с укором, но по-женски трогательно:
— Цзян Чанъян, ведь мы с тобой знакомы совсем недолго. У меня характер сложный, с норовом, привычек всяких — не счесть. Ты ещё многого не знаешь обо мне. А семейная жизнь — она вовсе не такая простая, как тебе, может быть, кажется… Ты уверен, что потом не пожалеешь?
Услышав её слова, Цзян Чанъян не смог сдержать радости — брови его приподнялись, на лице расцвела светлая, искренняя улыбка:
— Я давно всё решил. Продумал и самый худший исход — и лишь после этого открыл рот. Я никогда не принимаю решений сгоряча, по прихоти.
Он на мгновение умолк, взгляд его сделался серьёзным:
— Что будет дальше — я не знаю. Будущее никому неведомо. Но одно я знаю точно: если уж это мой выбор — я не стану жалеть. Нет у меня слов вроде «если бы знал раньше, не стал бы тогда» … Раз уж сделал — значит, приму всё, что за этим последует. Что будет — то будет. И лишних слов тут не нужно.
— Ты прав, — тихо отозвалась Мудань, — не делать — значит, не делать. А уж если сделал — тогда отвечай. Без оправданий и отговорок.
Её глаза стали особенно ясными, когда она подняла голову и прямо взглянула в его глаза:
— Я как-то сказала госпоже Бай: я не стану ничьей наложницей. Я не признаю наложниц, и не люблю наложниц. Я не выношу, когда меня сковывают — «нельзя это», «нельзя то». Есть гармония — будем вместе. Исчезнет она — значит, расстанемся. Ты уверен, что сможешь это принять?
Цзян Чанъян уже слышал от Пань Жуна, какова она — и был к этому более чем готов. Что до детей… если уж не суждено — усыновят. Разве в этом беда? Если бы она согласилась жить, проглотив обиду и отказавшись от своих убеждений — это уже была бы не та Хэ Мудань, которую он знал.
Он чуть усмехнулся:
— Моя мать тоже не любит наложниц。На свете и без того хватает грозных женщин — на одну больше, на одну меньше, не страшно.
На свете и без того хватает грозных женщин — на одну больше, на одну меньше…
От этих слов, будто лёгким облачком, её сердце обвила тихая сладость. Она не удержалась, шагнула вперёд и с укором, но с улыбкой, забрала у него полупустую пиалу:
— Хватит есть, они уже все разварились. Я скажу, пусть приготовят тебе свежие.
Цзян Чанъян не отдал:
— Ещё вполне хорошие. Зачем зря переводить еду?
Но в душе он невольно усмехнулся: Вот и разница — два совершенно разных отношения.
Мудань глядела, как он с аппетитом доедает размякшие вонтоны, и в мыслях невольно сравнивала его с теми, кого знала раньше. Те — отпрыски знатных домов, приученные к парче и деликатесам, не притронулись бы и к краешку такого блюда.
Но он — не такой, — подумала она. Он ест, если хочет. Живёт, как считает нужным. Вот тебе и расплата… за прикосновение к руке.
Пока он доедал, Мудань молча села рядом и снова стала собирать рассыпанные по столу камешки. Пальцы её двигались неторопливо, но взгляд оставался внимательным.
— Я слышала от У Сяня… — тихо сказала она, будто невзначай. — Пурпурный Цзы-люй получил рану?
На лице Цзян Чанъяна тут же пролегла мрачная тень. Последний вонтон он сжал зубами, словно кость ненависти, и с глухим хрустом раздавил его:
— Подлый трус, — выдохнул он. — Есть злость — так обращай её к человеку. А не на безвинное животное, которое не может ни объясниться, ни защититься. Так поступают только ничтожества.
Мудань на миг умолкла, затем, не поднимая глаз, спросила:
— Вы сегодня утром провожали гуна Чжу и его… в город?
Цзян Чанъян отставил пустую пиалу, устало провёл рукой по лицу и коротко вздохнул:
— Если точнее — мы везли его искать лекаря. Вчера он в лесу поцарапал лицо — ветка оставила след. Теперь боится, что останется шрам… боится, что потеряет своё “превосходное” лицо. Всю ночь выл без умолку, как будто с него кожу содрали. Кричал, что это я выдрессировал коня специально, чтобы тот сбросил его в том месте. Будто лошадь его нарочно туда завела.
Он усмехнулся с горечью:
— Говорит, если бы не его мастерство в седле, давно бы разбился насмерть. А потом обвинил меня, что я, дескать, не поспешил искать его, не повёл людей на выручку, — мол, у меня злой умысел… Ха. Будто он — редкая драгоценность, достойная того, чтобы я ради него ломал голову. Что за глупость.
— А гун Чжу? — спросила Мудань, чуть наклонив голову. Этот человек всё ещё оставался для неё загадкой. В памяти тут же всплыли те четверо дерзких, грубых стражников в парчовых доспехах, что тогда допросом встретили их с тётушкой Фэн. Скорее всего, именно тот, кому гун намеревался пожаловать в жёны какую-то знатную госпожу… Подумать страшно, сколько тогда, за их спинами, было сказано ядовитых слов.
Цзян Чанъян едва заметно усмехнулся:
— А что ему говорить? Он умеет только хлестать плетью тех, кто, по его мнению, недостаточно покорен. Мне не по нраву, когда кто-то у меня под носом играет в важность — вот я и воспользовался случаем: заодно с ним и всех «гостей» выпроводил.
Он говорил легко, почти с насмешкой, но в глубине глаз что-то напряжённо дрогнуло. И хотя губы его всё ещё хранили тень улыбки, Мудань заметила, как незаметно нахмурились его брови.
Она мягко вздохнула:
— Всё пройдёт. И это тоже пройдёт. — Потом, взглянув на опустевшую пиалу, спросила тихо: — Ты не хочешь ещё? Я могу велеть подать ещё одну порцию.
Цзян Чанъян покачал головой. Глаза его на мгновение задержались на ней с каким-то особенным теплом, словно он пытался запомнить каждую черту:
— Не стоит. Сегодня я и так слишком долго гостил в вашем доме… Мне пора идти.
