Мудань подняла глаза на госпожу Ду и, мягко улыбнувшись, ответила:
— Вы — почётная гостья, старше меня и по возрасту, и по положению. Поклон вам — дело должное.
Перед её взором предстала женщина с кожей нежной, словно высеченной из тёплого нефрита, и лицом — как весенний цветок под ясным небом. Густые, чёрные, блестящие волосы были высоко подняты в причёску эгай[1] почти в фут высотой, украшенную девятиствольной шпилькой-цветком. Та шпилька была сплошь из чистого золота, выработана в тончайшей технике цзецяо[2] — с филигранными листьями, над которыми, словно на ветках, парочками сидели крошечные птицы, вырезанные из камня или инкрустированные драгоценными самоцветами.
Стоило госпоже Ду чуть повернуть голову или приподнять руку, как птички на шпильке будто оживали — расправляли крылья, готовые вспорхнуть. К этому великолепию она надела серебряно-красный парчовый плащ с золотым узором и лёгкую юбку из жёлтого, как весенний цыплёнок, шёлка, с орнаментом из крошечных цветочных медальонов, расположенных в восемь клиньев.
И вся эта роскошь, вместо того чтобы отдалять, делала её образ удивительно располагающим — в её облике сочетались величие и теплая, почти домашняя приветливость.
Госпожа Ду тоже не спешила заговорить, внимательно разглядывая Мудань.
На девушке был короткий жакет из алого парчового шёлка, окаймлённый мягким белым кроличьим мехом, и восьмиклинная юбка из той же ткани и цвета. Наряд был без вычурных украшений, и лишь на талии выделялась ладонной ширины поясная лента нежно-изумрудного оттенка. На ней висела пара тяжёлых, прозрачных, словно застывших капель росы, подвесок в виде цветков пиона, выточенных из цельного куска нефрита. Длинные шелковые кисти того же изумрудного цвета ниспадали до самых щиколоток.
Причёска у Мудань была уложена просто, но густые, мягкие и блестящие волосы с едва уловимым синеватым отливом говорили сами за себя. Единственным украшением служила пара двойных золотых шпилек, на концах которых красовались пионы, сложенные из множества мелких рубиновых лепестков. Камни были отборные, и при каждом движении девушки по ним пробегали отблески, похожие на живой огонь.
Вся эта сдержанная простота лишь подчёркивала яркую, строгую красоту Мудань, делая её облик ещё более цельным и благородным.
Госпожа Ду на миг утратила сосредоточенность. Сквозь черты Мудань ей вдруг почудилось другое лицо — то, что жило в памяти вот уже многие годы.
Тогда, в былые времена, та женщина была так же ослепительна, как заря на рассвете: простая, без затей одежда на ней чудесным образом становилась особенной, и где бы она ни стояла — взгляд всех, будто заколдованный, останавливался только на ней…
Сейчас… должно быть, она ждёт, чтобы посмотреть на моё падение, — с горечью подумала госпожа Ду. — Её сын стал столь способным, что лёгким движением сумел обратить весь род Цзян в хаос и позор. А мой… мой оказался безвольным недотёпой…
Самое же горькое было в поведении Цзян Чжуна.
Острая, колючая боль пронзила грудь госпожи Ду. В её глазах мелькнул холодный, острый, как клинок, блеск. Незаметно для себя она крепче сжала ладонь Мудань.
Мудань едва заметно улыбнулась:
— Госпожа?..
Госпожа Ду очнулась, быстро убрала руку и, вернув лицу прежнюю мягкость, с добродушной теплотой сказала:
— Ах, что за глупости… Просто, глядя на таких красивых молодых девушек, вдруг понимаешь, что-сама-то уже немало прожила.
Она слегка сощурилась, задержав взгляд на Мудань:
— Десять с лишним лет… а пролетели — словно щёлкнуть пальцами.
— Это потому, что у госпожи жизнь шла легко, — вежливо ответила Мудань, — вот и кажется, что годы летят быстро.
Она пригласила госпожу Ду присесть, а сама тихо отошла к госпоже Цэнь, став за её спиной.
С теплом взглянув на свою мать, Мудань с лёгкой улыбкой продолжила:
— Моя мать тоже часто нам, братьям и сёстрам, говорит: мол, десятки лет проходят, стоит лишь закрыть глаза… и уже всё позади. Быстро, очень быстро.
В её словах, в манере держаться чувствовалась такая уверенность и открытость, что в зале, казалось, рассеялось малейшее напряжение.
Она держалась так, будто родилась в великосветской гостиной, и при этом не показывала ни тени робости.
Госпожа Ду не могла понять, что чувствует — разочарование или удовлетворение.
С одной стороны, ей хотелось, чтобы Мудань действительно оказалась той самой, о ком догадывался Цзян Чанчжун: девушкой, в которую влюблён Цзян Чанъян, до потери рассудка, до того, что «либо она — либо никто».
Тогда их союз отсёк бы все пути для брака Чанъяна с дочерями влиятельных сановников — и тем самым стал бы союзником в её собственной игре.
А с другой… Ей было досадно, что Мудань так хороша собой, да ещё и с приданым.
Лучше бы уж у Цзян Чанъяна была жена уродливая, мерзкая, безродная, бедная и глупая — вот тогда, да, было бы куда удобнее.
Госпожа Ду невольно усмехнулась про себя: она знала, что желаемого всё равно не будет.
Даже если бы когда-то госпожа Ван оставила Цзян Чанъяна в их доме и позволила ей самой устроить его брак, не стала бы она подбирать ему такую, как Мудань.
В худшем случае — красивую, но пустую «вышитую подушку» без толку, а ещё лучше — девушку из семьи без имени и положения.
Сейчас же главное — понять, что же на самом деле связывает этих двоих, — тогда и можно будет найти, за что ухватить.
С этой мыслью госпожа Ду вновь расправила плечи и тепло улыбнулась:
— Дань`эр, — заговорила она мягко, — мой бестолковый сын поступил тогда ужасно, обидел тебя.
По-хорошему, он сам должен был прийти и принести извинения, но отец уже отправил его в военный лагерь — в наказание и на науку. Так что, мне ничего не оставалось, кроме как самой приехать и попросить прощения.
Она чуть наклонила голову, в голосе звучала учтивая мягкость:
— Я, видно, плохо его воспитывала. Надеюсь, вы, вспомнив, что он ещё молод и глуп, не станешь держать на него зла.
Сказав это, госпожа Ду слегка повела рукой — и к столу перед госпожой Цэнь внесли резной ларец из тёмного с блеском палисандра.
Крышка была приоткрыта, и в глубине сверкал белесый излом корня старого женьшеня.
— Здесь — многолетний горный женьшень, — сказала она, — пусть он поможет тебе «сбить испуг» после того, что случилось.
— Я не могу принять столь драгоценный подарок! — Мудань, казалось, искренне встревожилась, глаза её округлились, а на лице проступила тень тревоги. — Разве из-за того случая с Цзинфэном, когда я испугалась, второго господина и отправили в военный лагерь? Но ведь я тогда всем объяснила — это было недоразумение, моя вина, а не его. Как же так вышло, что всё обернулось вот так?
При этих словах лицо госпожи Ду словно потемнело, в глазах проступила печаль. Она едва слышно вздохнула, будто хотела что-то сказать, но сдержалась. Вид у неё был такой, что любой, глянув, решил бы — перед ним заботливая и до глубины души встревоженная мать, готовая сердце вырвать ради сына.
Мудань тихо, с участием спросила:
— Госпожа, вам, должно быть, очень тяжело на душе?
Помолчав, она добавила уже почти шёпотом, словно предлагая опасное, но доброе дело:
— Может, тогда… позвольте моему брату сесть на коня и догнать господина гуна, чтобы всё объяснить? Сказать, что в самом деле всё это к молодому господину не имеет никакого отношения. Как вы на это смотрите?
[1] Эгай (峨髻) — высокая причёска времён династии Тан, при которой волосы собирались и укладывались в массивный высокий узел, часто в форме горного пика (отсюда название «э» — крутая гора, «гай» — пучок волос). Украшалась шпильками, цветами и драгоценностями, подчёркивая статус и утончённость владелицы.
[2] Цзецяо (结条) — тончайшая ювелирная техника, при которой золотую или серебряную проволоку скручивают, переплетают и припаивают, создавая ажурный, но прочный орнамент. Во времена династий Тан и Мин использовалась для изготовления шпилек, заколок, подвесок и других украшений, отличалась высокой сложностью и изяществом работы.
