Сяо Динцюань всегда был вспыльчив, но в этот миг, услышав признание, он не выказал ярости. Он сделал два шага вперёд и, резко взмахнув рукой, плеснул холодную воду из чаши ей в лицо.
— Ничтожная… — произнёс он глухо.
На его лице смешались презрение и разочарование. У Коучжу в сердце поднялась невыразимая скорбь; сдержанным голосом она сказала:
— Я служила вашему высочеству четыре года… почти два года делила с вами ложe. Я всегда ощущала милость, которой вы меня удостоили, и смею сказать: ни разу не поступала так, чтобы обмануть или изменить вам.
Сяо Динцюань едва заметно улыбнулся:
— Всё это — словно детский сонный бред… Пусть и для того, чтобы обмануть меня, и то неплохо. Я ведь относился к тебе обыкновенно, не оказывал особых милостей твоей семье. Ты получала жалованье от других и служила им. За это я не стану тебя винить.
Коучжу с горечью покачала головой, но промолчала. Она стерла с лица пролитую воду, подошла ближе и мягко пригладила его взъерошенные после сна волосы. Потом её ладонь незаметно скользнула ко лбу, и она, преклонив колени, коснулась земли головой:
— Вина моя сегодняшняя — лишь моя, я сама навлекла её. Прошу ваше высочества судить, как будет угодно.
Сяо Динцюань долго стоял молча. Лишь потом заговорил:
— Ступай домой. Всё, что принадлежало тебе в покоях, забери с собой. Если когда-нибудь, в будущем, обретёшь семью и детей и хоть на краткий миг вспомнишь слова, что я сказал тебе ныне, значит, ты всё же не оказалась неблагодарной.
Сказав это, он откинул рукав и ушёл во внутренние покои.
Коучжу проводила его взглядом, и, когда его силуэт скрылся, тихо прошептала:
— Ваше высочество… берегите себя.
Коучжу, под конвоем, покидала дворец Баобэнь. На всём пути служанки и евнухи, завидев её, переглядывались и перешёптывались, а стоит было ей приблизиться спешили разбежаться в стороны.
Лишь одна Абао ждала её у порога, под навесом коридора, стоя недвижно.
Коучжу взглянула на неё и улыбнулась:
— Я ухожу… Раз уж ты здесь, помоги мне расчесать волосы.
Они вместе вошли в покои. Абао поставила перед ней ларец с украшениями, осторожно распустила её причёску и спросила:
— Госпожа, какую причёску вы желаете?
Коучжу тихо улыбнулась:
— В дворцовых книгах я доныне числюсь девицей. А ныне возвращаюсь домой… сделай мне двойные кольца на висках, как для девушки, готовой к замужеству.
Абао кивнула, провела гребнем по густым чёрным волосам, тщательно разделила их на две части и уложила в изящные узлы.
Коучжу смотрела в медное зеркало, где отражались два лица — её и Абао, — и вдруг улыбнулась:
— Когда я впервые увидела тебя… ты тоже была именно такой, верно?
— Да, — едва слышно ответила Абао.
Коучжу продолжила:
— Тогда я подумала: эта девочка быстро добьётся успеха, но не знаю, будет ли то счастьем или бедой. Но, наблюдая за тем, как ты живёшь и как поступаешь, я поняла: твоё будущее безмерно.
Рука Абао остановилась, гребень замер в её пальцах. Она поспешила возразить:
— Госпожа… я…
Но Коучжу лишь покачала головой и улыбнулась:
— Я прожила во дворце больше десяти лет, у его высочества четыре или пять. Я слишком многое видела… Искать милости ли, добиваться ли благосклонности, или что-то ещё у каждого своя воля, свой выбор. Не стоит ни осуждать, ни превозносить. Разве я сама шла не тем же путём?
Она на миг умолкла, а потом сказала мягко, с печальной ясностью:
— Сегодняшнее расставание — навеки. Нам уже не доведётся встретиться вновь. Продолжай расчёсывать… и я открою тебе один секрет.
Она закрыла глаза, словно рассказывая это и Абао, и самой себе:
— Когда не стало супруги наследного принца, да и дела в государстве шли тяжело, он часто бывал в гневе. А уж в гневе он страшен, никто не смел его утешать… Только я подумала тогда: может быть, это и есть небесный шанс для меня.
В те дни во дворце все восхваляли мою красоту, а я сама гордилась тем, что в книгохранилище успела прочесть пару-тройку свитков. Мне не хотелось, чтобы вся жизнь моя исчезла без следа в глубинах дворца.
В ту ночь я поступила так же, как теперь и ты: сделала ставку на всё. Когда все уже вышли из покоев, я одна тихо вернулась обратно. В зале был только он один. Он, видно, опьянел и сидел, свернувшись в углу ложа, неподвижный.
Увидев меня, он спросил: «Почему вы все ушли?»
Я ответила: «Потому что ваше высочество сами велели нам уйти».
Он нахмурился и сказал: «Я не говорил этого».
А потом добавил: «Не уходи».
Она рассказывала спокойно, и Абао так же спокойно слушала:
— Я знала, что-то были лишь пьяные слова… Но на его лице была такая обида, будто он говорил чистую правду. И в тот миг я услышала, как моё сердце тяжело дрогнуло и опустилось вниз. Тогда я поняла: моя душа уже изменилась.
Когда-то, читая в библиотеке дворца, я запомнила строки стихотворения: «Не родиться бы женщиной, ведь вся жизнь её, и горечь, и радость, зависят от других». Я родилась женщиной и значит, в этом мире могу быть лишь игрушкой в чужих руках. Но сердце… сердце моё принадлежит только мне одной. И я не желала идти против него.
На губах её появилась лёгкая, печальная улыбка; она открыла глаза, в которых блеснула влага:
— И потому… теперь, когда всё уже свершилось, я не чувствую в себе сожалений.
Двойные узлы на висках были уложены. Коучжу обернулась, взяла руку Абао в свои и сказала:
— Я лишь немного не спокойна за него… Если это только игра в милость и ласку прошу тебя, будь к нему чуть нежнее. А если за этим стоит нечто иное, умоляю, всё же береги его, пощади хоть немного…
Абао поспешно высвободила руку, с испугом замотала головой. Но, встретив её взгляд, поколебалась… и тихо кивнула.
Коучжу снова повернулась к зеркалу, всматриваясь в отражение, и с лёгкой улыбкой сказала:
— Всё тот же облик… и совсем не изменился.
…Абао стояла под навесом галереи и смотрела ей вслед. Весенний дождь шёл тонкой нитью, но Коучжу не раскрыла зонта. На ней была лишь синяя одежда, больше она ничего с собой не взяла.
И тот стройный силуэт в небесно-синих одеждах скрылся за поворотом галереи, где белым снегом цвела груша… и больше его не стало видно.
Абао ясно представила себе: так же она пришла когда-то, с чёрными волосами, румяным лицом, в расцвете юных лет. Что могло измениться?
