За всю свою жизнь Пань Жун ещё ни разу не слышал, чтобы кто-то говорил с ним столь беспощадно, да ещё и бил прямо в самую больную точку. Он уставился на Мудань, глаза налились кровью, кулаки сжались до боли, однако девушка стояла неподвижно, ни на шаг не уступая.
Молчание тянулось мучительно долго, пока наконец жёсткие скулы Пань Жуна чуть дрогнули. Он резко расхохотался, и смех его прозвучал глухо, злобно, будто треснувший металл:
— Ха! Стерва! Ты и вправду суёшь нос куда не просят! Свою похлёбку остудить не умеешь, а туда же вмешиваешься в чужие дела. А`Синь к тебе привязалась, брат Цзян держит тебя при себе, и ты возомнила, будто стоишь чего-то? В моих глазах ты ничто, пустое место!
Мудань спокойно сказала, голос её звучал ровно, без надрыва:
— Вы правы. Я всего лишь простая женщина, у меня нет ни власти, ни влияния. Я не могу заставить других поступать по моей воле, да и сама часто сталкиваюсь с трудностями, которые не в силах преодолеть одна, и потому вынуждена просить помощи. Но я всё равно стараюсь, каждый день. Я надеюсь, что наступит время, когда таких просьб станет всё меньше. Я искренне отношусь к тем, кто добр ко мне. Я не держу в сердце их ошибки, я помню больше их добро и отплачиваю им тем, чем могу. До сего дня я могу сказать: у меня чистая совесть. А вы… можете ли вы сказать то же самое?
Пань Жун вздрогнул, словно ошеломлённый её словами. На его лице мелькнула тень сомнения, сжатые кулаки постепенно разжались, и злость уступила место молчанию.
Майя остановила пальцы на струнах кунхо, склонила голову в лёгком поклоне перед ними обоими и, не произнеся ни слова, тихо удалилась.
Пань Жун дождался, пока Майя скроется за дверью, и только тогда заговорил:
— Это она сказала тебе?
Он хотел было спросить, не госпожа Бай ли послала Мудань к нему. Но в ту же секунду сам отбросил эту мысль: госпожа Бай никогда бы не сделала подобного. Достаточно было бы ей слегка склонить голову, мягко уступить, и они не дошли бы до нынешней пропасти.
— Нет, — Мудань уловила, как в его взгляде дрогнуло напряжение, и тоже смягчила голос. — Дела между супругами всегда только им самим по-настоящему ведомы. Какая А`Синь, вы ведь знаете лучше меня, знакомой с ней совсем недавно. И даже дойдя до этой крайности, она не решилась выговориться мне до конца. Только… я сама жила в горькие годы, знаю, каково это задыхаться в неволе, без надежды. Потому и не в силах спокойно смотреть, как она мучается и ищет выхода, которого у неё нет.
В ту пору, когда Мудань жила с Лю, не питая к нему и капли любви, даже тогда её жизнь казалась сплошной мукой. Но боль госпожи Бай, связанной узами брака, должна быть куда тяжелее и безысходнее.
Пань Жун, словно ужаленный, резко подхватил её последние слова, и голос его взвился на октаву выше:
— Не смей сравнивать себя с ней! Ты сама не знала счастья так теперь и другим его не желаешь? Осмелишься нашептать ей советы кто бы ты ни была, я всё равно сделаю так, что тебе не поздоровится!
Мудань встретила его ярость спокойно, не отводя глаз:
— А она, по-вашему, живёт лучше меня? Я, право, не вижу этого. И не стоит пугать меня, — её голос звучал ровно и холодно. — А`Синь умна и решительна, ей не нужны мои подсказки, она сама знает, как поступить. Если бы у меня были дурные намерения, зачем бы я пришла к вам? Раз вы не желаете развода, значит, намерены хранить брак. Но ведь если двое хотят жить вместе, всегда кто-то должен склонить голову, отринуть гордость. Вы не желаее, и она не желает так и идёте вы всё дальше друг от друга…
Пань Жун долго молчал. Наконец горько усмехнулся, и в его голосе зазвучала усталость:
— Она стоит слишком высоко, — сказал он тихо. — Мне приходится задирать голову, чтобы увидеть её. А она… она и не смотрит вниз. Если я склоню голову ещё ниже разве это не будет унижением до самой пыли? Ты права: я и впрямь не достоин даже её одной ноги коснуться. Женщина такая, как она, достойна лишь истинных мужей учёных мудрецов, доблестных героев. Но злой рок обернулся так, что досталась она мне пустому, бесполезному. Для неё это и впрямь несчастье. Я знал: когда её выдавали за меня, то лишь по воле родителей, без согласия сердца. Я знал и то, что, став моей женой, она в душе не примирилась, презирала меня, избалованного сыночка знатного рода…
Он резко поднял брови и, глядя на Мудань, улыбнулся с дерзкой горечью:
— Но раз уж ты так стремишься заботиться о нашей семейной жизни, то почему бы тебе не попытаться убедить в этом и её? Спроси её сама: ведь мы знакомы с детства, и за все эти годы… хоть раз, хоть полраза! Было ли в её сердце место для меня? Когда мой брат был жив, она принадлежала ему, и я молчал, не смея жаловаться. Но и после свадьбы… сколько же во мне было для неё?
Внезапно голос его сорвался, взлетел, как натянутая до предела струна:
— Так что же, я, живой человек из плоти и крови, всё равно меньше значит для неё, чем один мёртвец?!
Вдруг Мудань остро ощутила: Пань Жун на самом деле жалок. Быть презираемым другими не самое страшное; если в сердце есть сила и уверенность, то чужое презрение лишь пустые слова, рассыпающиеся прахом. Страшнее всего, когда человек сам себя презирает, сам себя унижает, и всё своё достоинство ищет в глазах других. Такой человек обречён какая уж тут жизнь?
Пань Жун, выкрикнув своё отчаяние, снова поник, голос его ослаб, словно иссяк:
— Да и к чему спорить с мёртвым? С мёртвым не сравниться… Всё, что у меня есть сейчас, ворованное. Я сам знаю: я ничтожество, трус, который всегда дрожит, всегда прячется. Всё делаю украдкой, за всё несу малодушие. Я только и думаю: почему не я тогда умер? Почему не я? Если бы тогда погиб я, никто бы не мучился, никто бы не страдал…
Мудань больше не могла сдерживаться. Она вскинула глаза и резко сказала, в её голосе зазвучала сталь:
— А вы хоть раз спросили у А`Синь, чего хочет она сама?
Пань Жун медленно произнёс:
— Есть вещи, которые и так ясно понимаешь… Зачем же ещё раз выслушивать чужую ложь? Только сам себе сердце травишь, да и другого заодно.
На этих словах он сам будто встрепенулся, словно очнулся: как же так, почему он вдруг открывает душу этой женщине, с которой у него нет ничего общего? Для чего изливает ей то, о чём сам привык молчать? Что ей до его боли? Для чего позволил ей увидеть его слабость и тем выставить себя на посмешище?
