Император почувствовал смутную тревогу в сердце. Долго он молчал, наконец произнёс:
— Говори.
Динцюань ударил челом и твёрдо сказал:
— Ваше величество, сын невинно оклеветан!
Император невольно вздрогнул, в тайне стиснул зубы:
— В чём же твоя невинность?
Динцюань ответил:
— Я сам знаю: поведение моё часто бывало недостойным, добродетели моей недоставало, потому и лишился я вашей милости. В том вся вина моя, и ни в чём другом не осмелюсь упрекать судьбу. Но одно всё же должен сказать: в происшедшем в ночь пятнадцатого августа, не я был виновен.
То, чего император месяцами боялся, наконец сбылось. Долго он глядел на наследного принца холодным, тяжёлым взглядом и вдруг приказал:
— Подними голову!
Но Динцюань словно не слышал. Сердце государя вспыхнуло раздражением; он протянул руку, схватил сына за подбородок и резко заставил поднять лицо.
И увидел… глаза, столь похожие на глаза почившей императрицы Сяцзин, смотрели прямо в него, полные боли и мольбы. Никогда прежде он не видел у этого сына такого выражения.
Он невольно поднял взгляд, на мрачные покои, где тот жил: дверь всё ещё была полуоткрыта, а внутри уже сгущались сумерки, хотя был лишь полдень. В груди императора поднялась удушливая тяжесть, дыхание сделалось затруднённым… и перед глазами вдруг всё поплыло.
Император отпустил подбородок сына, медленно прижал ладонь к виску. Лишь спустя долгое молчание произнёс:
— Принесите наследному принцу бумагу и кисть. Пусть напишет всё, что хочет сказать, тогда уж подаст мне.
С этими словами он поднялся.
Динцюань пополз вперёд на коленях, ухватил край императорской мантии и, подняв лицо, молил:
— Ваше величество! Простолюдин, если обижен, ещё может жаловаться в уезд; чиновник, если обижен, ещё может жаловаться в три ведомства. Но сын ваш, если обижен, может взывать лишь к государю-отцу. И если даже перед его очами я не вправе оправдаться…, то остаётся мне лишь просить смерти.
Император протянул руку, сам не зная, хотел ли поднять его или оттолкнуть, но на полпути замер и опустил ладонь. В сердце его вдруг кольнуло странное чувство робости. Долго раздумывал, и наконец сказал:
— Динцюань, возвратись в покои. Всё, что желаешь сказать, изложи письменно и через Ван Шэня передай мне.
Но в сердце наследного принца уже воцарился ледяной холод. Он крепко вцепился в край мантии и сказал:
— Если бы вы, государь, не пришли сегодня, я бы никогда не решился произнести этих слов. Теперь же, если вы уйдёте, я не стану писать ничего… ни кисть, ни бумага мне не нужны. Осталась у меня лишь последняя речь. Прошу вас, отец, ваше величество, останьтесь ещё на миг, дослушайте меня… умоляю!
Сказав это, он тяжело ударился лбом о землю.
Ван Шэнь с ужасом переводил взгляд то на отца, то на сына. Правая рука императора заметно дрожала… он страшился, что в следующую мигу государь опустит её в гневном ударе. Но император сдержал себя: подавив бурю, вымолвил ровным и спокойным голосом:
— Говори.
Динцюань склонил голову и сказал:
— Ваше величество… сын недостоин хранить сан наследника, молю вас, низложите меня. Лишь верните генерала Гу в Чанчжоу: тамошняя рать не может обойтись без него. Вы сами называли его Великой стеной государства. Ныне, когда внешняя угроза ещё не отступила, разве можно самому рушить эту стену?
Сердце Ван Шэня сжалось так, что казалось, ещё миг, и оно выпрыгнет в горло. Он осмелился украдкой взглянуть: черты императора перекосились от напряжения, но Динцюань будто не замечал, продолжал говорить, не отвлекаясь:
— Ваше величество… сын ваш смертельно виновен. В четвёртом месяце я и вправду написал письмо генералу Гу. Но то было лишь потому, что я видел: битвы идут тяжкие, и хотел подбодрить его, чтобы он не падал духом. Много есть вины, за которую меня можно низложить, можно казнить. Но одному я не изменю: тому, чему мать и наставник Лу учили меня с малых лет. Я не посмел нарушить и не забыл. Государь, издайте указ немедля: пусть Гу Сылинь возвратится на границу! Ли Минъань, не тот человек… ему Чанчжоу не удержать.
Император оцепенел на миг, потом словно опомнился и внезапно с яростью вскинул ногу, со всей силы пнув Динцюаня так, что тот повалился на землю. Указывая на него с отвращением, он крикнул:
— Ты что, обезумел?!
Динцюань медленно закрыл глаза. А император, не удержав гнева, бросил:
— Раз у него ещё хватает сил сидеть здесь и говорить мне эту безумную чушь, значит, слишком вольготно ему живётся! Немедленно перевести его в Министерство наказаний!
Сказав это, он решительно развернулся и зашагал прочь. Ван Шэнь не осмелился возразить, поспешно последовал за государем.
Динцюань не стал ждать, пока кто-нибудь поднимет его: он сам поднялся, отряхнул с одежды пыль и сухие травинки.
Абао, смутно различив происходящее снаружи, выбежала, стремясь поддержать его, но он остановил её жестом. Улыбнулся едва заметной, усталой улыбкой и тихо сказал:
— Он не пожелал услышать… значит, я — преступник на века.
Подлинного прошения наследного принца так и не отправили. Но едва император вернулся в покои Цинъюнь-дянь, как повеление уже было издано: сперва — лишить Чжан Лучжэна всех должностей, затем — обыскать дом Чжан, и тут же повелеть трём ведомствам допрашивать Чжан Лучжэна, Ду Хэна и прочих виновных день и ночь. Всё это совершилось одно за другим, менее чем за полдня.
Через два дня главный судья Далисы наконец представил окончательные показания Чжан Лучжэна с наложенной печатью. По императорскому велению, хотя стояла глубокая ночь, ворота дворца были немедля отворены, и свиток внесли в покои.
Император уже почивал, но, услышав весть, набросил на плечи одежду и сел читать. Едва перевернул первую страницу, лицо его потемнело, словно железо. Быстро дочитал до конца, и с грохотом швырнул бумагу на пол, взорвавшись яростью:
— Мятежник! Изменник!
Судья Далисы повалился ниц, дрожа всем телом, не смея вымолвить ни слова. Чэнь Цзинь поспешил подойти, поддержать государя, массировать ему грудь, но император оттолкнул его с такой силой, что тот пошатнулся, и, указав на него пальцем, приказал:
— Немедленно зови ко мне вана Ци!
Видя, что лик государя омрачён донельзя, Чэнь Цзинь не посмел возразить, поспешно согласился и убежал.
Император медленно опустился на сиденье. Стиснув собственную ладонь, долго сидел в молчании, пока наконец не выдавил из себя глухие слова:
— Отправить гонцов… остановить Гу Фэнина… Пусть скорее возвращается в Чанчжоу. Живо… как можно быстрее!
Судья Далисы осторожно откатился за порог. Подняв глаза к восточному небу, он увидел, близился новый месяц. Тонкий серп убывающей луны, хоть и исхудал, но сиял холодно и ярко, озаряя белым светом каждую крышу, каждую карнизную тень дворца. Но вместе с тем в сердце его звенела тревога: с этим последним признанием Чжан Лучжэна… завтрашний день принесёт новую бурю.
