Гу Сылинь не ответил, лишь опустил голову:
— В первый месяц четвёртого года правления Хуанчу супруга Нин-вана забеременела. Для него это стало величайшей радостью, ведь уже к марту Император заточил Су-вана. И хотя указа ещё не было, вся Поднебесная знала, что будущим наследником станет именно он.
— Дядя! — вдруг вскрикнул Динцюань.
Но на этом слова оборвались, словно лезвие ножа рассекло путаный поток воспоминаний Гу Сылиня.
Тот медленно поднял голову и спокойно спросил:
— Ваше Высочество желает, чтобы я продолжал?
Пальцы Динцюаня судорожно вцепились в цепь кандалов, ногти впились в холодное железо. Губы несколько раз дрогнули; он хотел произнести «нет», но вдруг, словно забыв о себе, безжизненно кивнул.
Гу Сылинь посмотрел на него, потом заговорил тихо, почти шепотом:
— Это было в конце мая, после полудня. Супруга Нин-вана внезапно заявила, что собирается во дворец навестить благородную наложницу Ли. Когда её вернули, она уже была без сознания. Нин-ван не отходил от неё до самой полуночи… Если бы с ребёнком тогда не случилось беды, он стал бы старшим сыном Императора, Вашим родным братом. В июне Су-ван покончил с собой, а Нин-ван вскоре взял двух наложниц. На следующий год у него появились двое сыновей, ныне Ваши старшие братья.
Силы окончательно покинули Динцюаня. Мысли путались, словно туман застилал рассудок. Он едва шевельнул губами:
— Как… как это произошло?
Гу Сылинь медленно покачал головой:
— Нин-ван узнал правду лишь позже. Оказалось, супруга вовсе не ходила во дворец, а тайком отправилась в Цзунчжэнсы1. Я и по сей день не ведаю, как она туда попала и о чём говорила с тем человеком. Известно лишь, что, когда она вышла, выглядела вполне спокойно, но, спустившись к ступеням за дворцовыми воротами, вдруг потеряла сознание. Прислужницы не успели подхватить, и она рухнула вниз. Когда пришла в себя, больше никогда не обмолвилась об этом ни словом. Она только велела мне тайком отправить служанку Су-вана подальше от столицы.
Так вот оно что… Даже тот, кто сложил об этом песню, не знал, что в глубине скрывалось столь запутанное и роковое совпадение.
Оказывается, отцовская ярость в ту ночь не была притворством.
Пальцы Динцюаня всё сильнее впивались в цепь. С каждым движением сталь резала кожу, суставы бледнели, лишаясь крови. Раздался сухой щелчок. Ноготь сорвался с корня и остался в кольце кандалов. Капли крови не сразу показались, но вскоре ярко вспыхнули на подоле его одежды, оставив алые следы. Он нахмурился, попытался стереть пятна, но, нагнувшись, внезапно вспомнил, что вся его одежда давно пропитана кровью.
Каждое движение отзывалось тяжёлым гулом железа. Ледяная сталь жгла запястья, будто клеймо. Кандалы — мёртвый металл. Их предназначение лишь одно, и это свидетельствовать о вине, не оставляя узнику ни капли достоинства.
Его мучила совсем иная мысль. Если руки не свободны, он не сможет сменить эту грязную, изорванную одежду. Он боролся изо всех сил, однако цепи оставались недвижимы, словно сама вина удерживала их.
Какой же тяжестью они давят? Какой прочностью куют судьбу? Почему невозможно их разорвать?
Боль от ран вспыхнула новой волной, разрывая тело изнутри. Свет ламп начал меркнуть, всё вокруг погрузилось в сумрак. Сквозь муть зрения он успел увидеть, как Гу Сылинь с криком бросается к нему, губы его беззвучно двигаются, но что он говорит, расслышать невозможно.
Динцюань тяжело вдохнул и выговорил с трудом:
— Не надо… Не говори больше. Я не верю!
В сгущающейся тьме послышался тихий зов:
— А-Бао2, А-Бао…
Звук этот, лёгкий и певучий, разливался вокруг, будто священный напев.
Это было его детское имя. Он вспомнил, как мать, держа его маленькую руку, вывела эти два иероглифа на бумаге и улыбнулась:
— Вот твоё имя.
Он обернулся и увидел мрачное лицо отца. Испугавшись, но словно вопреки воле, он произнёс:
— Я не Динцюань.
Он хотел сказать серьёзно, сказать отцу прямо: «Я не Динцюань, я — А-Бао».
Но вместо ответа он получил удар. В ушах звенел отцовский голос, жёсткий, как плеть:
— Твоё имя — Сяо Динцюань!
Лишь спустя долгие годы, в такой же боли и страхе, он ясно услышал то, что тогда не успел понять.
Я не А-Бао. Я — Сяо Динцюань.
Гу Сылинь увидел, как принц наконец открыл глаза. Его собственный голос дрогнул, будто готов был сорваться на слёзы. Пальцы, сжимавшие его за переносицу, ослабли и бессильно опустились.
Динцюань выдохнул, словно сбросив тяжесть. Всё это — лишь сон, лишь мираж. Всё давно миновало, не о чем больше спрашивать, не во что верить.
И всё же его голос сам собой всплыл в тишине:
— Почему ты никогда… никогда не говорил мне об этом?
Гу Сылинь взглянул на израненного, в крови и унижении сидящего юношу и тихо ответил:
— Ваше Высочество, как мог я, ничтожный слуга, очернить родителей перед сыном?
«Да, — он снова подумал, опускаясь на колени: — Да, как мог я сказать? Как я мог открыть тебе, что твоя мать ещё в юности любила Су-вана, но была выдана за другого по воле деда и моей? Как мог рассказать, что, очнувшись после падения, она сказала мне: “Брат, отвези ту девушку обратно в Юэчжоу. Я сама попрошу у Его Высочества прощения. Но если хоть волос упадёт с её головы, я покончу с собой. Это последняя просьба моей жизни, брат, прошу тебя”. Как я мог объяснить, что после той истории наложница Чжао пользовалась исключительной милостью уже два года, пока твой дед не напомнил государю, что ему нужен внук, и тогда на свет появился ты, Динцюань. Некоторые слова нельзя никогда произносить. Пусть будет так. Это я и весь мой род виновны перед тобой, Ваше Высочество».
Динцюань устало кивнул и спросил:
— Кто ещё знает об этом?
- Цзунчжэнсы (宗正寺, Zōngzhèngsì) — ведомство при императорском дворе, занимавшееся делами членов правящей династии. Оно вело родословные книги, контролировало титулы, браки, уделы и дисциплинарные наказания принцев и их семей. По сути, это было «управление императорского рода», отвечавшее за порядок внутри семьи правителя. ↩︎
- Уменьшительно-ласкательная форма имени. Частица «А (阿, ā)» ставится перед слогом имени, чтобы придать обращению нежность и близость. ↩︎
