— Эй. — Хуа Жунцзянь протянул руку и легонько ткнул её в плечо.
В тот же миг сверкнуло белое сияние. Лезвие кинжала уже коснулось его шеи. Он даже не вздрогнул и лишь с лёгким раздражением произнёс:
— Совсем не умеешь быть в компании.
Для Ань Цзю слово «вместе» давно потеряло смысл, будто из другой жизни. Умение «быть как все» ей и впрямь было чуждо. Она безразлично убрала кинжал и вновь принялась строгать дерево.
На ней была тонкая одежда, облегавшая хрупкую фигуру. Склонённая голова открывала изящную, белую, как фарфор, шею. Брови опущены, взгляд устремлён вниз, словно она жила в мире, куда никому не дано войти. Кинжал поблёскивал на солнце, а стружки, свиваясь, падали на гальку у ног.
Хуа Жунцзянь, сам не зная почему, вдруг смягчился.
— Четырнадцатая Мэй, — тихо сказал он, — пойдём прогуляемся.
Девицам из знатных домов не дозволялось выходить без сопровождения, разве что в семьях, где не осталось мужчин, и женщинам приходилось самим заботиться о пропитании. Но и тогда требовалось присутствие старших.
Ань Цзю на миг замерла, потом положила нож.
— Пойдём.
— Я тоже… — начал Мо Сыгуй, но Хуа Жунцзянь оборвал его:
— Если божественный лекарь не желает выходить, тем лучше. Отец собирается навестить тебя после полудня.
Первый министр Хуа давно хотел увидеть Мо Сыгуя, ведь речь шла о жизни его старшего сына. Ранее Мо Сыгуй был отравлен и не оправился, потому отказывался от встреч, и визит всё откладывался.
Как говорится, «рука, что берёт, не может быть твёрдой». Мо Сыгуй, как бы бесстыден он ни был, не мог ради прогулки отвергнуть приём столь важного гостя.
Провожая взглядом удаляющихся Хуа Жунцзяня и Ань Цзю, он повернулся к стоявшей рядом служанке:
— Подай кисть и тушь.
Служанки в доме Хуа были обучены безупречно. Вскоре перед ним уже стоял письменный стол, на котором разостлали белую бумагу, а кисть, напитанная свежей тушью, легла в его руку.
Мо Сыгуй взмахнул кистью. На листе возник белый фарфоровый сосуд с цветочным орнаментом, в котором плавали две маленькие черепахи. Над водой свисали ветви, усыпанные алыми зёрнами «тоски по любви»1; несколько упали в воду, несколько на землю, и вся картина заиграла тихой, чарующей красотой.
Он был в длинном одеянии цвета охры, чёрные волосы свободно спадали на плечи. Его глаза, чуть прищуренные, напоминали омут весенней воды: мягкий, глубокий, манящий. Служанка, стоявшая рядом, невольно залюбовалась.
Он обернулся и улыбнулся уголком губ:
— Ну как?
Служанка смутилась, порозовела и опустила взгляд.
— Божественный лекарь рисует изумительно… и сюжет необычайно изящен.
— Эта — самец, а эта — самка, — сказал Мо Сыгуй.
Он писал их, думая о Хуа Жунцзяне и Ань Цзю. Мо Сыгуй долго разглядывал, остался доволен и вывел на свободном месте несколько лёгких, изящных иероглифов:
Игра в тоску по любви
А рядом добавил:
«Зелёные горы не преграда,
всё вместилось в одном сосуде.
Когда время лениво и сонно,
отчего бы не поиграть в тоску по любви?»
На первый взгляд — это шутка: мол, нет между нами гор и рек, мы вдвоём в одном кувшине, скучно — так давай играть с зёрнами тоски. Но в глубине строки звучала насмешка: Хуа Жунцзянь и Ань Цзю, как две черепахи, не схожие по нраву, но обречённые делить одно пространство, вынуждены терпеть друг друга. А если вдуматься ещё глубже — в этих словах пряталось нечто большее: «игра в тоску» превращалась в «связь тоской», в тихое, неотвратимое родство двух одиночеств.
Мо Сыгуй поставил подпись, отметил день и даже добавил причину создания картины: «увидел двух черепах и был тронут».
— Оформи в рамку, положи в шкатулку и передай вашему второму господину, — велел он, усаживаясь на каменный табурет и небрежно облокачиваясь на стол. — Скажи ему: если не повесит на самое видное место — пусть не ждёт, что я стану лечить его брата.
«Посмел со мной хитрить! Хм!»
Солнце стояло высоко, день был ясен и нежен.
В повозке Хуа Жунцзянь поднял руку, прикрывая правый глаз.
— Что-то подсказывает, день сегодня будет неспокойным.
- Тоска по любви (相思豆, сяньсы доу) — «бобы тоски», семена растения “Abrus precatorius”, символ верности и любовной разлуки в китайской поэзии. ↩︎
