В комнате стоял густой запах лекарств, но даже он не мог заглушить металлический дух крови.
Ань Цзю увидела лицо Гу Цзинхуна — бледное, словно вырезанное из бумаги, — и неподвижную грудь без малейшего дыхания. Она обернулась к Мо Сыгую:
— Он… что с ним?
— Пока я жив, он не умрёт, — ответил Мо Сыгуй с самоуверенностью, граничащей с дерзостью. Но в его дерзости не было пустого бахвальства, она рождалась не от врождённого дара и не от тайных наставлений божественного лекаря, а из бесчисленных ночей, когда он, забыв о сне и пище, упрямо искал разгадку в книгах и травах.
Гордость, оплаченная потом и сердцем, вызывает уважение; хвастовство без труда — лишь отвращение.
Ань Цзю, не обращая внимания на его врачебное величие, спокойно пояснила:
— Я спросила, что с ним, а не способен ли ты его вылечить.
— Будда сказал, — Мо Сыгуй поставил чайную чашку и тихо произнёс: — «Не подлежит разглашению».
— Ха, — коротко усмехнулась Ань Цзю.
В этом звуке не было ни капли веселья, лишь холодное презрение.
— Что за тон! — Мо Сыгуй скрестил руки и сверкнул глазами. — Четырнадцатая Мэй, Ань Дацзю («Да» — большая), клянусь, за всю жизнь не встречал человека, с кем бы мне было так тяжело разговаривать. Давай впредь поменьше беседовать!
— Почему «да»? — невозмутимо спросила она.
Мо Сыгуй откинулся на спинку стула:
— Двусложное имя звучит неловко. «Ань Сяоцзю» — мерзость, а ты не стоишь того, чтобы я ломал голову над поэтичным прозвищем.
«Поэтичным…» — Ань Цзю вспомнила, как он называл свои снадобья «Весенний ветер не ведает слов» и тому подобным. После этого ожидать от него изящества в именах было бы наивно.
— Ань Сяоцзю, Ань Сяоцзю… — повторила она вполголоса. В памяти всплыл Чу Динцзян, произносящий это имя, и сердце вдруг дрогнуло. Подумав немного, она неожиданно согласилась: — Верно.
Мо Сыгуй ощутил прилив самодовольства. Его глаза, похожие на лепестки персика, заискрились, он достал веер и с изяществом раскрыл его.
Но Ань Цзю, будто нарочно, добавила:
— Придётся попросить Чу Динцзяна больше так не звать.
— Кхе-кхе! — Мо Сыгуй замер с поднятым веером, наполовину прикрыв застывшее лицо. — Впрочем… если вдуматься, «Ань Сяоцзю» звучит весьма поэтично. Чем больше повторяешь, тем приятнее. Даже с оттенком глубины. А вот «Ань Дацзю» — грубовато.
— Боишься, что он тебя побьёт? — безжалостно поддела его Ань Цзю.
— Вздор! — Мо Сыгуй с грохотом сложил веер. — Я всю жизнь спорю с самим Яньваном, кого мне бояться!
Ань Цзю не стала отвечать. Она подошла к ложу и склонилась над Гу Цзинхуном, проверяя дыхание.
— Он не дышит?
— Скоро задышит! — Мо Сыгуй постучал пальцем по столу. — Тебе бы пора домой. Девице приличной не к лицу торчать среди ночи в мужской комнате.
— Я собиралась лишь заглянуть, но ты меня усыпил и оставил здесь до утра, — спокойно напомнила она. — Лоу Минъюэ знает, что ты такой человек?
— Эй! — Мо Сыгуй подскочил, будто ему наступили на хвост. — Есть вещи, о которых нельзя болтать! Уходи, прошу, госпожа моя!
— Что с ним? — вновь спросила Ань Цзю, и теперь в её голосе прозвучала угроза.
Мо Сыгуй всегда считал, что Ань Цзю похожа на волчицу — напористую, безжалостную в погоне за добычей, — но забыл, что волк ещё и умен. Теперь он понял, что значит «легко призвать духа, да трудно отпустить».
— В его теле было спрятано нечто крайне важное, — нехотя признался он. — Перед дальней дорогой он попросил меня это извлечь.
Этого объяснения хватило, чтобы Ань Цзю догадалась о сути, хотя она и не знала, что речь шла о крови из сердца.
Она опустила взгляд на безмятежное, почти снежное лицо Гу Цзинхуна, постояла молча и, не сказав больше ни слова, вышла.
Мо Сыгуй шумно выдохнул.
