Мин Сянь — старшая дочь рода Мин, прямая наследница великого дома Чаояна. Даже если судьба и швырнула её в бездну, — по логике, у неё должно было быть тысяча путей вернуться наверх. Сила, происхождение, связи.
Но она не выбрала ни один.
Она пошла во внутренний дворец да сы Му Сина — не как ученица, не как советник, а как… танцовщица. Добровольно опустилась на дно, чтобы попасть в его близость, быть рядом. Такую цену платят не из прихоти. Так само уничижаются только тогда, когда долг — больше, чем жизнь.
Так чем же она была обязана ему? Что случилось в прошлом? Кровная вина? Смерть матери? Предательство?
Ответов не было. Только липкое беспокойство, нарастающее с каждым ударом сердца.
Цзи Боцзай, сжав зубы, произнёс с холодной ясностью:
— Я ненавижу, когда из меня делают дурака. Когда за улыбками скрывают расчёт.
— Такой умный человек, как вы, — мягко ответила Мин И, всё так же спокойно — слишком спокойно, — похлопав по его всё ещё лежащей у себя на шее руке, — разве можно вас назвать дураком?
— Вы ведь и без того всё поняли. А что касается расплаты… — она чуть усмехнулась. — В этом нет нужды. Господин, мне и без вашей руки не жить долго. Зачем торопиться?
Цзи Боцзай замер.
Что-то в её голосе, в тоне — не мольба, не страх, не вызов. Смирение? Нет. Принятие.
Он вдруг перевёл взгляд на медную зеркальную пластину в комнате — старая вещь, местами потускневшая, но всё ещё отражающая правду. И увидел её. Женщину, сидящую спокойно, почти безжизненно. Глаза — не яркие, не злые, не отчаянные — просто… потухшие.
Тихая, сдержанная. Улыбка — слишком лёгкая, чтобы быть искренней. Всё лицо словно говорит: ничего уже не важно.
Да. Именно потому она и была такой спокойной.
Потому что знала — жить ей осталось недолго.
Но если бы… если бы она вдруг выжила?
Если бы всё пошло не так, как она сама себе напророчила — смогла бы она тогда сохранить ту же холодную отрешённость, с которой говорила сейчас? Сможет ли остаться равнодушной, когда жизнь снова даст ей шанс?
Цзи Боцзай резко отдёрнул руку и глубоко вдохнул.
Голос его прозвучал коротко, глухо:
— Дай мне карту.
Мин И молча кивнула, поднялась и пошла за стол. Достала бумагу, чернила, кисть — и начала рисовать.
Каждая линия ложилась точно, уверенно. Не просто схема, а почти анатомия места. Для других Чаоян был городом. Для неё — телом, в котором она жила. Она помнила всё: где в саду стоит каменный фонарь, где у стены треснула плитка, где по ночам бродят сторожевые псы, а где во тьме горит забытый масляный светильник.
Она вложила в этот рисунок всё: внимание, память, опыт — и прощание.
Когда она протянула свиток, Цзи Боцзай взглянул на неё пристально: — Завтра… будет опасно?
— Будет, — спокойно ответила она, не поднимая взгляда. — Но не для тебя. Если повезёт, я ещё вернусь в Фэйхуачэн. Если нет… — она вздохнула и слабо улыбнулась, — прошу передать Синь Юнь, что я всё же… люблю Чаоян. Пусть живёт в Фэйхуачэне спокойно, как мечтала.
Он сжал губы, уже разворачиваясь, но на мгновение замер, снова взглянув на неё:
— И мне… ничего не хочешь сказать?
Мин И подняла глаза, взгляд её был ясен, как тихий свет у окна:
— Желаю вам, господин, всегда оставаться свободным. Никогда не стать ничьей марионеткой.
Это прозвучало как благословение.
И как совет от того, кто однажды уже стал чужим оружием.
Цзи Боцзай фыркнул, будто хотел отмахнуться. Но глаза его были тёмными. Не гнева — нет. Чего-то другого.
Он сжал свиток в руке и резко развернулся. Ушёл.
Он — никогда не станет игрушкой в чужих руках. Напротив — весь этот мир, все люди, титулы и города… для него лишь инструменты. Инструменты для одной цели — мести.
Последний отблеск солнца исчез за краем неба, оставив после себя только глубокий предрассветный мрак. Мин И провела ночь в молчаливой подготовке. Ни сна, ни слов. Только точные, отточенные движения — как у воина перед последним боем.
На рассвете, когда Цинь Шанъу только вышел за порог, чтобы позвать отряд, он застыл. Мин И уже стояла у ворот, в полной тишине, как будто ждала его там с самого темна. Она опустила голову в знак уважения:
— Наставник.
Цинь Шанъу, увидев её, поморщился.
Наряд. Макияж. Причёска. Все черты — слишком яркие, слишком откровенно женские. Совсем не то, что он привык видеть на ней. Он нахмурился: — Что это за наряд?..
— Сегодня ей предстоит встретиться со старыми знакомыми, — раздался ленивый голос из-за его плеча.
Цзи Боцзай вышел следом, кивнул Цинь Шанъу вежливо, как того требовали приличия, и между делом, проходя мимо, произнёс: — Позвольте ей быть той, кем она захочет быть. Сегодня это… уместно.
Вслед за ним, как всегда, весёлые, непочтительные и не в меру любопытные, подтянулись Луо Цзяоян и остальные.
— А если тебя узнают? — с усмешкой спросил кто-то, подходя ближе. — Не боишься?
— Узнают — и что? — Мин И спокойно поправила серьги. — Мин Сянь, старший сын дома Мин, был мужчиной. Кто осмелится сказать обратное?
— Ну, теперь я точно хочу посмотреть на лица этих благородных чаоянских господ, — со смехом бросил Луо Цзяоян. — Интересно, сколько у них челюстей отвалится?
Цинь Шанъу был человеком осторожным, предпочитавшим избегать лишнего шума. Особенно здесь — на чужой территории, в самом сердце Чаояна. Он понимал, насколько опасно бросать вызов местным порядкам. Одно неверное движение — и назад уже не вернуться.
Он хотел было остановить их — но взгляд скользнул на Цзи Боцзая.
Ученик, которого он воспитывал годами, стоял спокойно, ни тени волнения на лице. А это значило только одно: он уже всё просчитал. У него есть путь отхода, и он уверен в своём шаге.
Цинь Шанъу вздохнул, стиснув зубы. Мин И много сделала для их команды. Если у неё осталась последняя воля, последняя встреча, которую она хочет завершить — пусть будет так. Он поколебался… и отвёл взгляд.
Пусть будет. Однажды — за всё.
В мире Цинъюнь женщины не были ни свободными, ни равными. Их сила считалась причудой, их воля — угрозой. Даже здесь, в блистательном, гордом Чаояне, где дворцы из нефрита, а стены из чистого золота, — даже здесь женщинам отводилось лишь два пути: быть служанкой… или родить наследника.
Даже Сы-хоу, та, что стояла почти рядом с троном, — даже ей не полагалось входить во дворец через парадные ворота. Только боковой проход. Только в тени.
Но сегодня…
Сегодня всё было иначе.
По белоснежным ступеням, под лучами высокого солнца, опустилась кромка платья — алого, как спелый гранат. Подол мягко скользнул по порогу главного входа внутреннего двора.
Женщина в красном вошла туда, куда, согласно всем писаным и неписаным законам, женщинам было запрещено вступать с поднятой головой.
Её походка — ровная. Взгляд — прямой. И с каждым её шагом трещала не ткань — трещали правила.
