Вот и говорят, что у женщин сердце мягкое. Едва он начал рассказ, как та, что в его объятиях, уже выглядела так, будто вот-вот расплачется. Да ещё и ущипнула его за руку с выражением безмерной жалости на лице.
Цзи Боцзай чуть приподнял бровь — кажется, всё же она испытывает к нему какие-то чувства. Иначе с чего бы такой взгляд?
Он продолжил:
— Рабовладельческое поле — тьма кромешная. Я чуть было не погиб там, если бы не один добрый человек, что спас меня. Только радость длилась недолго — его семья вскоре пострадала. Скажи, если я убил виновных, но пощадил их родных — разве это не проявление милосердия?
Да, если подумать…, наверное, да.
Мин И уже не боялась. Только смотрела на него широко распахнутыми глазами:
— А вы не боитесь, что я, узнав всё это, пойду вас выдать?
Он тихо рассмеялся, с оттенком самоиронии:
— Мы столько ночей делим одно ложе. Если даже ты не способна понять меня… тогда, значит, я действительно виновен. Можешь идти — выдай меня.
Он говорил так искренне, что в глазах даже заблестели слёзы.
Мин И исподтишка фыркнула: да уж, он явно заранее всё просчитал, ему нечего бояться, и всё же играет из себя страдальца, будто большой хвостатый волк.
Но, надо признать, в этом своём напускном благородстве он был чертовски хорош. Мин И невольно задержала на нём взгляд, а потом, не удержавшись, протянула руку и коснулась его прямого носа.
— Не грустите, — мягко сказала она. — Я понимаю вас, да и как могу иначе? Раз уж я стала вашей, то с этого дня — до смерти и вместе.
В мире Циньюнь женщины не выходят замуж дважды: если отдала тело мужчине, то и душа с ним навеки. Она делила с ним ложе ночь за ночью — одних только слов уже хватило бы, а уж такие дела тем более не вызывают сомнений.
Мин И добавила:
— А раз уж вы так откровенны, позвольте и мне говорить начистоту. Все дворцовые танцовщицы в той или иной степени обязаны внутреннему двору. Раз в год нам позволяется вернуться — формально повидать семью, а по сути передать сведения о положении дел в домах вельмож.
— Перед тем как отправиться к вам, меня тоже вызывали и долго инструктировали.
Она слегка опустила голову, голос у неё стал мягким и серьёзным:
— Но вы можете быть спокойны: теперь я ваша. Я не проговорюсь ни словом. А если у вас есть что передать обратно во дворец — просто скажите.
Это был секрет, равный жизни. Но она — без колебаний, без лукавства — доверила его ему. Оголённо, как если бы отдала тело.
Цзи Боцзай смотрел на неё с тихим удовлетворением. Он давно всё знал, знал больше, чем позволял себе говорить… но услышать это из её губ, мягких, податливых, — было совсем иным наслаждением.
Он склонился ближе, не торопясь, щекой коснулся её щеки, кончиком носа ласково провёл вдоль её виска. От его дыхания по коже пробежал дрожащий огонь.
— Прежде рядом со мной были лишь те, кто не понимал ни тела, ни сердца. Холодные, шумные, не мои. А ты, Иэр… — его голос понизился, почти коснулся ею самых сокровенных глубин. — Ты — редкость. Мне хочется спрятать тебя от мира. Удержать. Всегда.
Эти слова вошли в неё, как тёплая вода — глубоко, бесповоротно.
Мин И порозовела, наклонилась к нему чуть ближе — грудь мягко коснулась его плеча. Голос её дрожал от ласки:
— А я и не думала, что такая, как я… пыль на дороге… однажды окажется в объятиях господина. Даже если вы когда-нибудь охладеете, я бы всё равно осталась. Хоть бы горничной. Лишь бы быть при вас.
— И`эр…
— Мой…гос..подин…
Они потянулись друг к другу, губами, щеками, дыханием. Его ладонь скользнула вдоль её спины, задержалась в ложбинке талии, ощущая тепло её тела сквозь тончайшую ткань. Она прильнула к нему, впившись пальцами в ворот его одежды, вдыхая аромат его кожи, свежий, с горьковатой пряностью.
Губы их встретились не сразу — лишь прошлись друг по другу, осторожно, сдержанно… но за этой сдержанностью пряталась жажда.
Когда они отстранились, будто невзначай, в глазах обоих стояла влага — но не от чувств, а от напряжения.
Там, под ресницами и шелестом дыханий, каждый держал при себе свою правду.
А за окном, на ветке, птица на мгновение задержалась, склонив головку — как будто пыталась понять эту хрупкую и лукавую игру тел и слов. Но, уловив нотку лжи под покрывалом страсти, вспорхнула прочь, скрываясь в сумеречном воздухе.
А в комнате — тишина, дыхание, приглушённый свет. Тепло тела к телу. И шёпот, похожий на преддверие греха.
Цзи Боцзай был уверен — после их недавнего откровенного разговора Мин И наконец поняла: её жизнь и смерть теперь связаны с ним, и дерзить больше не осмелится.
А Мин И, в свою очередь, подумала, что, раз он сам всё рассказал, то её маленькая жизнь на время спасена.
Оба остались довольны.
Они не разлучались ни днём, ни ночью, как будто срослись друг с другом, ходили по усадьбе парой, всегда рядом. И только когда приблизился день Великого жертвенного ритуала, Цзи Боцзай был вынужден вернуться во внутренний двор, заняться подготовкой.
А Мин И, раскинувшись лениво на бамбуковом шезлонге посреди двора, грызла только что доставленные из северных гор луканы, сладкие и сочные, и одним глазом пролистывала счётные книги поместья.
— Почему у заднего двора такие большие траты? — с недоумением спросила она у тётушки Сюнь. — Что, землю купили?
Тётушка Сюнь покачала головой:
— Это та наливщица вина. Постоянно жалуется на слабость и головные боли, вот и велела закупать дорогущий кровавый женьшень — тело, мол, подправить.
— Этот женьшень же до духоты разогревает… Она его, что ли, как кашу ест? — покачала головой Мин И. Но вмешиваться не собиралась — в конце концов, по её же просьбе ту женщину давно уже не подпускают к Цзи Боцзаю. Мужчина и деньги — хоть что-то должно остаться, сочувственно подумала она.
Но, как назло — стоило ей махнуть рукой, как сама та «женщина» и пришла.
— Сегодняшний кровавый женьшень на удивление хорош, — Тяньинь, появившись во дворе, сразу уселась на каменную скамью напротив Мин И. В голосе её слышалась какая-то странная усмешка. — Вот, принесла немного сестре. Прошу принять.
Тётушка Сюнь чуть заметно нахмурилась.
Отец Мин И ведь погиб как раз на сборе кровавого женьшеня. И теперь эта девица так «вежливо» приносит его в подарок? Это же просто насмешка, колкость, приправленная притворной добродетелью.
Но Мин И и глазом не моргнула, а наоборот, будто обрадовалась, повернулась к тётушке Сюнь и весело спросила:
— Раз она мне его подарила, значит, вычтут из её трат, а распоряжаться им могу я?
Тётушка Сюнь: ……
— По правилам — да, — нехотя подтвердила она.
— В таком случае благодарю от всего сердца, — радостно сказала Мин И, бережно приняв коробочку и с улыбкой придвинула к гостье миску с сочными луканами. — Попробуй, очень сладкие.
Тяньинь была молода, и всё у неё отражалось на лице. Увидев, как Мин И спокойно принимает подношение и даже предлагает ей фрукты, её выражение резко потемнело:
— Сестра, это что сейчас было?
— А? — Мин И с искренним недоумением приподняла бровь. — Что случилось?
— Ты ведь прекрасно знаешь, в каком положении моя семья! И смеешь… смеешь брать такую вещь, чтобы меня унизить?! — Она вскочила, глаза полыхали яростью. — Думаешь, раз ты пришла сюда раньше, я должна называть тебя сестрой? Мы с тобой одинаково безродные, безымянные, ни с чем пришедшие в эту усадьбу! Такие, как мы, даже в главный двор с черного хода не заходят — а ты осмелилась передо мной важничать?!
С этими словами она со злостью опрокинула фруктовую тарелку, с яростным взмахом рукава развернулась и ушла.
Мин И на мгновение застыла, в её голове медленно всплыл большой вопросительный знак.
Она перевела взгляд на тётушку Сюнь, в голосе — полная растерянность:
— А у неё… что там за положение дома?
Тётушка Сюнь едва удержалась от смеха, тихо ответила:
— Её семья занимается земледелием. Как раз на севере гор, где и выращивают эти самые луканы.
Мин И: ……
Честное слово, она и понятия об этом не имела. Её саму всю жизнь разглядывали, выспрашивали, оценивали — а у неё что, было время копаться в чужом прошлом?
Вечером, едва только Цзи Боцзай вернулся, как в полутьме к нему скользнула фигура в полупрозрачной вуали — лёгкая, как дым, тёплая, как лунный свет. Он ещё не успел полностью войти, как она уже оказалась у него в объятиях, мягкая, шелковистая, пахнущая ладаном и вечерним цветением.
— Мой господин… — голос её был тих, с придыханием, будто она и правда только, что проснулась, и вся дрожит от неведомого страха.
Он приподнял уголки губ, без слов подхватил её на руки: — Что случилось?
— Сегодня днём, когда я спала, мне показалось, будто кто-то снова бродит по двору… Я так испугалась, — она прижалась к его груди, пальцы трепетно коснулись его воротника, — этот двор и вправду такой… тревожный…
Цзи Боцзай чуть прищурился: — Разве не говорила ты, что хочешь усилить охрану? Не Сю уже купил несколько надёжных стражников. Откуда тогда взяться чужакам?
— Я и сама не знаю… — её губы дрожали, глаза мерцали слезами. — Но я боюсь, мой господин…
Он мягко рассмеялся: — Пока я рядом, никто не сможет тебя обидеть.
Она спрятала лицо у него на груди, но внутри торжествующе улыбнулась. Всё шло по плану.
Мин И закусила губу, тонко всхлипнула: — Слыхала от тётушки Сюнь… у неё ведь есть сын. Он служит в другой резиденции моего господина, а матушка с сыном уже давно не виделись…
— Тогда пусть завтра отправится повидаться с ним, — спокойно сказал Цзи Боцзай.
— Но… но без тётушки Сюнь я, боюсь, совсем пропаду… — голос Мин И стал ещё мягче, тонкая рука дрожащим жестом потянулась к его плечу.
Он не ответил. Молча опустился на скамью, усадил её себе на колени, и в полумраке внутреннего зала его пристальный взгляд будто проникал в самую душу.
Мин И чуть поёжилась под этим взглядом, виновато теребя шёлковый платок: — Ну и ладно… Пусть на день-два… Я потерплю…
Он вдруг заговорил: — Послезавтра, после церемонии жертвоприношения, состоится небольшой приём в кругу родни по императорской линии.
Он прищурился. — Ты не собираешься вернуться во внутренний дворец, чтобы «повидать родных»?
