На улице Эрцзю стоял гомон, клубился людской шум — повозки ползли одна за другой, прохожие сновали туда-сюда, воздух был наполнен запахами пищи, голосами торговцев и цокотом копыт. Мин И вскочила в седло и вскоре скрылась за поворотом, растворившись в потоке улицы.
Сыту Лин стоял у окна, глядя ей вслед, и с лёгкой озадаченностью спросил стоящего позади стража:
— Как думаешь… она правда такая простушка? Или только притворяется?
Страж Фу Юэ покачал головой:
— Прошу прощения, господин, но у меня глаз не такой тонкий.
Девушка казалась совершенно естественной. На её лице не мелькнуло ни тени притворства, глаза — чистые, как вода, будто могли насквозь видеть чужие помыслы. Всё в ней казалось подлинным, каждое слово, каждый жест — будто бы рожденный сию же секунду, без расчёта, без фальши.
Люди бывают двух типов: те, кто искусно притворяется, и те, кто вовсе не умеет. Умнейшие или самые простые. А она — всего лишь женщина. Так что, вероятно, второе.
Сыту Лин забрался с ногами на высокий табурет, раскачиваясь, болтая ногами в воздухе. Лёгкое «м-м» сорвалось с его губ, как будто он думал вслух:
— Но как бы там ни было… мне она нравится.
Он улыбнулся:
— Надеюсь, ей повезёт.
У лавки с паровыми булочками клубился пар, вырываясь на улицу, обволакивая прохожих тёплым ароматом. Он задел шёлковую вуаль на её шляпе и ткань чуть подрагивала от прохлады.
Мин И ехала, крепко сжимая в руке чашу с гу. Её пальцы бездумно постукивали по крышке — не ритмично, а как бы в такт внутренним мыслям, настороженным и глубоким.
Разумеется, Мин И была не столь глупа, чтобы всерьёз пытаться подсыпать гу Цзи Боцзаю. Другие, быть может, и не знали, на что способен человек с таким мощным юань, но она — знала лучше всех. Он почувствовал бы постороннюю жизнь в чае ещё до того, как крышечка коснулась бы чаши — уж она-то в этом не сомневалась.
Но и выбрасывать такую вещь она не собиралась. Редкая удача — добыть подлинный гу из города Чжуюэ. Его надо бы отнести домой, изучить как следует.
Так вот, когда Цзи Боцзай, пробыв в «Хуа Мань Лоу» добрых пятнадцать дней, наконец-то вернулся в особняк, то первое, что он увидел у входа в покои Лючжаоцзюнь, — это Мин И с серьёзным лицом. В руках у неё был поднос с тремя чашками.
— Господин, — сказала она торжественно, — какую вы хотите выпить сегодня? Вот чашка с пуэром. Вот — с Тегуаньинь. А вот — с холодным настоем, в котором плавает гу с любовным ядом.
Цзи Боцзай подавился:
— С чем, прости?
— С личинкой гу, — оживлённо уточнила Мин И, оскалившись почти радостно. — Прямиком из Чжуюэ. Самый настоящий любовный гу, связанный парой — один «сын», один «мать». «Сына» я положила в чашку, а «мать» спрятала в кувшине под кроватью.
Тайный страж Не Сю, случайно услышав это, ахнул и молнией метнулся внутрь, переворачивая всё в поисках того самого кувшина.
Цзи Боцзай, в отличие от него, сохранял абсолютное спокойствие. Он взял чашку с настоем, взглянул на неё мельком, и хмыкнул:
— Откуда ты, скажи на милость, добыла такую штуку?
Мин И невинно моргнула:
— Так это… правда настоящий гу на любовь?
— Голова чуть тронута алым, тело тонкое, как пепел, — кивнул Цзи Боцзай. — Настоящий. Самый что ни на есть подлинный любовный гу.
Тут уж Мин И и вовсе не понимала:
— А ведь я думала, Сыту Лин просто хотел использовать меня, чтобы навредить вам. А он, выходит, действительно дал мне любовный гу… Что за расчёт?
Выражение лица Цзи Боцзая заметно посуровело. Он молча прошёл мимо неё и переступил порог в покои:
— Когда ты с ним виделась?
— Позавчера, — честно ответила Мин И, следуя за ним, поставила поднос с чашками на стол. — Случайно пересеклись на улице. Ну, я, конечно, сказала ему, будто меня холодно отстранили, что господин на меня и взглянуть не хочет… Вот он и придумал — подсунуть вам гу, чтобы вернуть расположение.
Выражение Цзи Боцзая стало ещё холоднее, голос — отстранённым:
— Заботливый юноша. Просто прохожий на улице — а достал для тебя такую редкость, как гу из Чжуюэ. Прямо сердце у него болит за чужое счастье.
— Такая уж это редкость? — Мин И бросила взгляд на поднос. — Я лишь знаю, что за пределами Чжуюэ таких вещей не найти.
— Именно потому, что Чжуюэ бережёт свои яды, не отпускает их наружу, — спокойно объяснил Цзи Боцзай, прищурившись. — Так что каждый экземпляр стоит либо огромной милости, либо горы золота. Просто так их никто не отдаёт.
Мин И слегка наклонила голову, будто всерьёз задумалась:
— Но… что за выгода ему — давать вам любовный гу? Чтобы вы влюбились в меня, а потом я пошла ему на службу?
Цзи Боцзай коротко фыркнул, усмехнулся:
— А кто знает. Может, он просто искренне хотел тебе помочь.
Если в предыдущих словах Мин И и можно было уловить наивность, то в этой последней фразе Цзи — уже проскальзывало отчётливое, густое раздражение. Даже он сам это почувствовал — уж слишком резко это прозвучало.
Мин И это уловила, но сделала вид, что ничего не заметила. Вместо ответа она вдруг достала из рукава маленькое бронзовое зеркальце, с восторгом уставилась на своё отражение, подперла щёчку пальцем и пробормотала, сияя:
— Вот оно как… значит, быть красавицей — не только тяжело, но и выгодно. Подумаешь, слёзы, обиды… а люди вокруг — и жалеют, и помогают. Надо было раньше жаловаться — не на любовь, а на деньги!
Цзи Боцзай: …
Он не ответил, но взгляд его — как затянутое небо перед летним ливнем — был выразителен даже в молчании.
Он рассмеялся — не столько от радости, сколько от досады:
— Значит, дело, выходит, в нехватке серебра?
Лишь тут до Мин И начало доходить, что господин, похоже, вовсе не шутит и явно не в духе. Она поспешно убрала бронзовое зеркальце, и, словно лучшая из придворных наложниц, мягко придвинулась к нему, подняла руки и начала нежно разминать плечи:
— Как можно такое говорить, господин? Вы так щедры ко мне, даже пообещали целых пять золотых слитков… Живу себе припеваючи, жаловаться грех.
В её глазах сквозила наивная тревога — будто она и правда не понимала, чего он вдруг так вспылил, и теперь изо всех сил старалась загладить вину, успокоить. Обиженная, но покорная. Гибкая, но не глупая.
Он не удержался — протянул руку, ущипнул её за щёку:
— А если бы я был беден как церковная мышь… ты бы и рядом не осталась?
Мин И закатила глаза:
— А если бы я была страшна как смертный грех — вы бы взяли меня к себе в дом?
Все мы от чего-то зависим, господин.
И уж если торгуемся, то на равных. Кто кого за что «покупает» — вопрос двусторонний. Такие вещи — нельзя ими бросаться, как упрёками.
Цзи Боцзай: …
Он будто проглотил камень — слова застряли где-то в груди. Лицо потемнело. Он резко отстранился и откинул её руку прочь.
Целых десять с лишним дней — он не появлялся в доме, и где-то в глубине души ожидал, что она, быть может, соскучится, подумает о нём, станет ждать. А вышло — что всё это время только он считал дни до возвращения, он велел Не Сю тайно присматривать за ней, боясь, что кто-нибудь её обидит…
А она? Как будто и не заметила его отсутствия. Беззаботная, как будто не его, а ветер её приютил.
Кормил-кормил — а в итоге выросло бессердечное существо.
— Ай, господин~, — заметив, что он вот-вот взорвётся, Мин И не стала тянуть: живо юркнула к нему на грудь, уткнулась щекой, уцепилась за его пояс.
— Ну зачем же вы злитесь, а? Разве я не ваша? Посмотрите: такой редкий, такой ценный любовный гу мне принесли — а я ведь ни на грош его не утаила, сразу всё рассказала вам! И даже в мыслях не было навредить! Разве вы не чувствуете — как я к вам отношусь?
Эти слова хоть немного, но смягчили холод внутри. Приятно, черт возьми.
Цзи Боцзай хмыкнул, приподнял её подбородок двумя пальцами, пристально посмотрел в глаза. Потом — кивнул сам себе:
— Похудела.
Наверное,… по нему скучала.
— А господин тоже, — с лаской и искренним участием прошептала Мин И, поглаживая его лицо. — Теперь, когда вы вернулись, нужно будет подкормить вас как следует.
А то ведь с таким телом — и остаться может один скелет…
Они смотрели друг на друга — долго, молча, пристально. В этом взгляде, казалось, отражались отголоски подлинного чувства, за всеми насмешками, колкостями и игрой.
Не Сю, благо разумный, понял, что пора удалиться. Он аккуратно подобрал материнский и детский гу, как самое хрупкое стекло, и, не сказав ни слова, исчез за дверью.
Цзи Боцзай усадил Мин И к себе на колени. Его пальцы лениво обвивали пряди её волос, и в голосе звучала лениво-ироничная нежность:
— Раз Сыту Лин уж дал тебе любовный гу, тогда давай так: представим, что я его уже проглотил. Посмотрим, что он ещё задумал.
— Ой, — она чуть склонилась к нему, прижавшись щекой к груди, — а вдруг я плохо сыграю, и всё испорчу… Да ещё вас подставлю, господин…
— Два золотых, — коротко сказал он.
— Есть, господин! Всё будет как по нотам, господин! — тут же отозвалась Мин И, радостно засияв.
Она прищурилась, подняла тонкий пальчик, накрашенный блестящим розовым цветом и легонько ткнула его в середину его лба:
— Звук! Попали в сети любовного гу!
Касание было холодным, как лёд, и в то же время… волнующе игривым. От блеска лака в её ногтях у Цзи Боцзая на мгновение помутилось в глазах.
Он смотрел на её губы — как они движутся, смеются, дразнят — и внутри него что-то тревожно вспыхнуло. Тепло. Слишком тепло.
Он сглотнул:
— Ты… — воскликнул он с пересохшим горлом. — Ты что, спрятала гу под ногтями?
Мин И вздрогнула, поспешно отдёрнула руку и с наигранной тревогой уставилась на свои ногти, будто там действительно могло скрываться нечто запретное:
— Неужели?.. Не может быть… — зашептала она, разводя пальцы. — Я правда не знала… Думала, гу только один — ну, один-единственный. Он ведь… один?..
Речь её побежала сбивчиво, как вода по камешкам, цепляясь за каждое слово. Казалось, она и сама уже не верит, но продолжает говорить, лишь бы сбить с толку.
Цзи Боцзай лишь усмехнулся — негромко, в горло. Его рука скользнула к её затылку, тёплая, решительная, и он притянул её ближе, явно собираясь поцеловать.
Но Мин И вывернулась.
Она изящно соскользнула с его колен, ступила на пол и, озираясь, словно ища повод отступить, заговорила с поспешной заботливостью:
— Господин только вернулись… Наверняка проголодались? Я заранее велела кухне приготовить ночную закуску. Вам бы поесть сначала… а потом — уже отдохнуть?
Он недовольно щёлкнул языком:
— Прячешься?
— Ничуть, — с лукавой улыбкой возразила Мин И, глаза бегали, будто искали ближайший выход. — Просто у меня… пришла куэйшуй.
Куэйшуй, как знали образованные мужчины, — утончённое женское выражение. Менструация.
Нечистые дни, как говорили в придворных покоях.
Она слегка склонила голову, намекая, что служить сегодня нельзя.
Цзи Боцзай вскинул бровь. Его голос прозвучал спокойно — почти чересчур:
— Правда? А куэйшуй у тебя, значит, изо рта течёт?
