Дом в усадьбе Дуаншань был невелик, но обставлен с изысканной тщательностью. Внутри царил чисто китайский стиль: мебель из тёмного, почти багрового падука, на сиденьях и спинках — подушки из шёлка мягкого янтарного тона, с вышитыми серебряной нитью крупными цветами лотоса, так, что казалось лепестки переливались при каждом взгляде. У самого входа высилась двенадцатистворчатая ширма из того же падука, тончайшей резьбой прорезанная цветами всех двенадцати месяцев. Древесина отливала густым пурпуром с едва заметным красноватым оттенком, а полировка придавала ей матовый, словно нефритовый блеск. Свет торшера, пробиваясь сквозь полупрозрачный абажур, ложился на ширму тёплым золотистым пятном, как старинное факельное пламя; в углублениях резьбы тени сгущались до черноты, словно там таилась сама ночь.
Услышав шаги, Сусу почувствовала, как страх с новой силой сжал грудь, и невольно отступила назад. Мужун Цинъи заметил, что её лицо побелело, волосы у висков слегка растрепались, что было явным признаком недавнего испуга.
— Не бойся, это я, — произнёс он негромко.
Она, точно спугнутая лань, продолжала отступать, пока не упёрлась в ширму. В её чёрных, блестящих, как мокрый агат, глазах застыло отчаяние.
— Я хочу домой, — выдохнула она.
— Неужели здесь хуже, чем дома? — с лёгкой усмешкой спросил он, беря её за руку и ведя к письменному столу. Там он раскрыл небольшую шкатулку. Под светом лампы драгоценный блеск заиграл живыми искрами, отражаясь в его взгляде.
— Эта жемчужина, — сказал он почти шёпотом, — по преданию она вышла из дворцовой казны. Досталась от бабушки, её зовут «Юэ» (лунный свет).
Он поднял на ладони цепочку, потянулся, чтобы застегнуть её у неё на шее.
— Не надо… Я хочу домой, — поспешно отстранилась она, пытаясь оттолкнуть его.
Но он перехватил её запястье:
— Сусу… — тихо произнёс он.
Она оступилась, и он легко перетянул её в свои объятия. Она пыталась вырваться, но его хватка была слишком крепкой. Он склонился к её лицу, и, когда она вскинула руку, чтобы ударить, он увернулся. Её сопротивление только подстёгивало его. Поцелуи сыпались на губы, щёки, шею. Она в отчаянии тянулась к холодной поверхности вазы на столе, но не дотянулась. Собрав остатки сил, она сумела вырвать руку и задела стоявшую чашку. Та с глухим звоном рухнула на пол, разлетевшись вдребезги.
Паника захлестнула её с головой. Он приподнял её, как пушинку, и горячие от ужаса слёзы закапали на его ладони. Она нащупала в осколках один острый кусок фарфора, но он успел перехватить её руку, вырвал обломок и швырнул в сторону. Она тяжело дышала, слёзы лились непрерывно, но силы были неравны. Её пальцы впились в его руку, но он, не обращая внимания, продолжал действовать грубо и безжалостно. Лицо её прижалось к холодным кистям бахромы на подушке, и эта ледяная прохлада, словно насмешка, жгла сильнее огня, будто была способна сжечь всё внутри.
За окном зашуршал мелкий дождь по листьям платанов. Шум нарастал, переходя в ровное шуршание. Одежда падала на пол беззвучно, словно облетевшие в непогоду лепестки.
К шести часам дождь усилился, и всё вокруг загудело от стремительных потоков воды. Осень в Учи — это пора дождей, но столь сильный ливень бывал редко. Лэй Шаогун внезапно проснулся, скинул одеяло и насторожился. В тишине звенел телефон. Через минуту он услышал быстрые шаги в коридоре. Стало ясно, что случилось что-то срочное. Он накинул одежду.
Дежурный слуга уже стоял у дверей:
— Звонок из Шуанцяо. Господин просит передать, что ищет третьего господина.
Шаогун насторожился, быстро направился на второй этаж и тихо постучал три раза. Мужун Цинъи, обычно спавший крепко, на этот раз сразу отозвался:
— Что случилось?
— Из Шуанцяо сообщили: господин вас ждёт.
Он понял, что дело серьёзное. Уже через несколько минут Цинъи был внизу. Шаогун успел велеть приготовить машину. В дороге он пояснил:
— Не сказали, в чём дело… но… — он осёкся, и без слов стало ясно, что новость вряд ли хорошая.
Ливень хлестал с такой силой, что свет фар упирался в сплошную белую завесу. Вода струилась повсюду, стучала по крыше и дороге, словно прорвало небеса. Дорога из Дуаншань в Шуанцяо была недолгой, но в такой тьме и под проливным дождём машина ехала почти час. Дождь наконец начал стихать на Бичунхэ, через которую вели два длинных каменных моста (восточный и западный), давших местности название «Двойной мост». На асфальте блестели глубокие лужи, а в реке мутная, вздыбленная вода почти доходила до сводов мостов. Небо с запада светлело, меняя мрак на бледный цвет панциря краба.
За мостом показался особняк Шуанцяо. Перед ним стояло с десяток машин. Обычно они заезжали прямо во двор, но осторожный по натуре Шаогун остановился и посмотрел на хозяина.
— Останови здесь, — велел Цинъи.
Слуга с зонтом встретил их у ворот. Пройдя по длинной галерее, они увидели, что после ливня сад пришёл в запустение: цветы побиты, лепестки облепили землю. Кусты хризантем, ещё утром пышно цветшие, теперь склонились под тяжестью воды, почти касаясь грязи. Особняк Шуанцяо был старым, с тихим и глубоким двором. По мокрым плитам галереи каблуки отдавали чётким стуком, и, свернув направо, они вошли в восточную гостиную.
