В столице слухи, особенно те, что касаются императорского дома, всегда разлетаются стремительно. Стоит, к примеру, вану Ци на утреннем совете подать прошение, а наследному принцу промолчать в ответ, и уже к вечеру весь двор, да и министерские палаты будут знать подробности. Не зря кто-то из сановников когда-то в шутку сказал: «Хоть и мчишься, оседлав ветер, быстрее дворцовых слухов не станешь».
Обычай такой: после выхода с утренней аудиенции, за чашей чая или в кругу пиршественного стола, каждый добавлял масла в огонь пересудов, и разговоры становились всё пышнее; немало и служителей слова, обличающих сановников, черпали пищу для своих речей именно из этих пересудов.
Но ныне — дело было иным. Государев дядя слёг в постели, а на пиру в праздник середины осени государь разгневался, и наследный принц полночи простоял под дождём на коленях… Всё это, да ещё в столь неясный час, было не простым событием, но вестью, потрясшей Небо и Землю.
Странно лишь одно: никто не осмелился об этом упомянуть. Те, кто знал подробности, и вовсе хранили молчание, словно застыли в недоговорённости. Если же в компании чиновников находился кто-то несведущий и пытался завести разговор об этом, остальные либо поспешно переводили речь в сторону, либо тут же расходились.
Так в правительственных дворцах и ведомствах воцарилась тишина — необычная, тревожная. Пусть уста хранили молчание, но сердца каждого ясно знали: в империи назревают великие перемены. И пристальные взгляды, прежде устремлённые лишь к дворцу и резиденциям ванов, теперь всё чаще обращались к дому великого военачальника.
Ван Ци, выйдя из дворца в час йю[1] (около заката), прямо направил повозку к вану Чжао. Слуги провели его во внутренний сад, где в беседке уже был накрыт стол: ломти сырой карповой рыбы, похлёбка из фазана, осенние овощи и зелень — яствами было уставлено каждое место.
Вокруг же стояли стройные мальчики и прелестные служанки, в руках их были свечи и фонари, от сияния которых даже свет луны мерк и терял свою чистоту.
Динкай, увидев брата, тотчас поднялся, склонился в глубоком поклоне и с улыбкой сказал:
— Второй брат всё же соизволил прийти!
Динтан, заметив его радость, тоже усмехнулся:
— Пышное же у тебя угощение, пятый брат… Весь этот стол изысканных яств, но разве ещё кто-то придёт нынче разделить с тобой трапезу?
Динкай ответил:
— Второй брат смеётся надо мной. В доме младшего нет почётнейшего гостя, кроме старшего брата, кто же ещё мог бы занять это место?
И, улыбаясь, пригласил Динтана присесть. Тот не стал отказываться и занял главное место за столом.
Динкай сам поднял кувшин и налил брату:
— Второй брат, попробуй вот это — «Лихуа-бай», только что доставленное из Нинчжоу. Прелесть его в том, что в нём нет ни осадка, ни мутных следов, вкус же дарует особое очарование.
Динтан взглянул: на поверхности вина лежала снежно-белая пена, а в изумрудной чаше оно и вправду напоминало весенний дождь, осыпающий грушевый цвет. Он пригубил, и Динкай, с улыбкой, спросил:
— Ну каково?
Динтан похвалил:
— Чистое, сладкое, мягкое и густое, все четыре совершенства в нём соединились. Воистину превосходное вино.
Динкай рассмеялся:
— Везде ценят выдержанное, а это вино ценят именно за свежесть. Урожай нынешней осени, поспешно поставленный в брод, и тут же отправлен в столицу. Даже во дворце его ещё не пробовали.
Динтан снова сделал небольшой глоток и сказал:
— Ведь это твоя земля. Когда появляется что-то редкое и драгоценное, естественно, что в первую очередь оно достаётся тебе. Иное оставим, но если говорить только о вине, твой удел с давних времён славится им.
Динкай удивился:
— Откуда такое суждение? Я, младший, не понимаю, прошу брата разъяснить.
Динтан отставил чашу и, усмехнувшись, сказал:
— «Лусское вино слабое, потому и осаждён Ханьдань[2]». Если бы не вино твоей земли Чжао, как бы Ханьдань мог пасть под осадой Чу?
Динкай, услышав, захлопал в ладони и рассмеялся:
— Второй брат и вправду сведущ в древности и современности, а я, младший, могу лишь признать своё невежество. Ну же, ну же! Пусть брат осушит ещё одну чашу, я сам налью!
Динтан с улыбкой наблюдал, как брат поднял рукав и налил ему вина. Но, прежде чем тот подал чашу, он двумя пальцами прижал её край и сказал:
— Пятый брат, устроив сей пир этой ночью, ты ведь не только ради нового вина позвал меня? Мы с тобой братья, лучше говорить прямо.
Динкай рассмеялся:
— Разумеется, моя малость не могла утаиться от второго брата. Но прошу, выпей сперва, а уж потом выскажу.
Динтан, ещё до прихода догадывавшийся о семи-восьми частях истины, понял его замысел. Не стал отнекиваться: поднял чашу, осушил до дна и показал пустую.
— Ну что ж, брат мой, теперь можешь говорить.
Динкай сел, расправил полы своей одежды и, улыбнувшись, сказал:
— Мы только что вспомнили древность, а теперь я хотел бы спросить о настоящем. Я молод и глуп, и в сердце моём после недавних событий осталось много недоумений. Молю брата смилостивиться и наставить меня.
Динтан, услышав, что разговор и впрямь идёт о том, о чём он думал, помедлил немного. Взял палочками кусочек морской жемчужной рыбы, медленно прожевал и лишь потом сказал:
— Пятый брат… дело не в том, что я хотел бы что-то скрыть от тебя. Просто ты ещё молод, и излишнее знание не принесёт тебе пользы. Положение шатко, волны в придворных водах высоки… я лишь боялся, что знание вовлечёт и тебя, и ты сам окажешься втянут, пострадаешь. Такова моя горькая забота, и я надеюсь, что ты сумеешь её понять.
Выслушав брата, Динкай помолчал, обдумывая, а потом приказал молодому приближённому за спиной:
— Ступай, принеси из моего кабинета со стола те два свитка.
Слуга исполнил приказ, стремительно умчался и вскоре вернулся, держа в руках два свитка. Динкай принял их и медленно развернул.
Динтан взглянул холодным глазом и увидел: то были древние каллиграфические свитки, недавно подаренные наследным принцем. Он ещё не понял, зачем брат достал их… как вдруг Динкай снял колпак с подсвечника и поднёс свитки к пламени.
[1] с 17:00 до 19:00 (закат, ранний вечер)
[2] «Лусское вино слабое, потому и осаждён Ханьдань» — ироническая пословица. Её смысл: «великое несчастье объясняется ничтожной причиной», или «беда не приходит одна». В приведённом контексте речь идёт о том, что даже случайная мелочь может быть объявлена причиной крупного бедствия.
[1] Цветы чжанди (棠棣之花) — в древнекитайской поэзии символ братской любви и согласия. Образ восходит к «Книге песен» (《诗经》), где жимолость (棠棣) воспевается как знак единства и нежной привязанности между братьями.
