— Значит, ты получила ответ от Динши? — голос Цзылянь зазвенел холодом. — Я ведь столько раз повторяла: этого делать нельзя.
— …Простите. Но я знала: если скажу вам заранее, вы не позволите.
— Что же она написала?
— Сестрица сама прочтёт. Это кайские письмена.
Цзылянь бросила взгляд на Нинфэй, сидевшую, ссутулившись и виновато опустив голову, и развернула письмо. Чернила ложились плавно, изящным почерком, чуть косившимся к правому нижнему краю. С каждой строкой лицо её бледнело.
— Сестричка… — дрожащим голосом прошептала Нинфэй. — Что же мне делать? Дин-цзецзе просит очистить её от позора. Но если всё это правда… такую правду невозможно вынести на свет.
— Кому ты об этом говорила?
Девушка отчаянно затрясла головой.
— И впредь — никому. Слышишь? Никому не открывай.
— Но Дин-цзецзе…
— Ты ничего не получала от неё. Запомни.
— Но ведь ты знаешь, это правда, не так ли?..
Когда Нинфэй ушла, Цзылянь молча протянула письмо Цисян.
Я не прелюбодействовала. Меня низложили за то, что я убила наследного принца.
Чтобы скрыть убийство принца, Динши оболгали обвинением в измене и заточили в Холодный дворец. Всё это было сделано по велению императрицы-вдовы Ли, а не по воле Лунцина. Динши не желала смириться с этой игрой: клеймо развратницы, позор на всю жизнь — и всё же она взывала о справедливости, умоляла спасти её.
Чернила, словно хлынувший поток, излагали ужасающую правду.
— …Это было не распоряжение императрицы-вдовы, — тихо сказала Цисян, сворачивая письмо и опуская взгляд. — Приказ низложить Динши отдал сам государь.
— Когда это случилось?
— В четвёртый год Сюанью. Ровно одиннадцать лет спустя после дела о Драконе-мятежнике. Тогда державе лишь начинал возвращаться покой, и память о трагедии понемногу затихала.
Динши отравила наследного принца И-синя, шестилетнего ребёнка.
— Но ведь говорили, — ахнула Цзылянь, — что он умер от сладостей с орехами?
— Те самые сладости и были ядом.
Это случилось вскоре после того, как с Динши сняли домашний арест. И-синь внезапно заболел. Лекари решили: аллергия на орехи. Незадолго до того мальчик был у Динши, играл с ней в садике Фансянь-гуна.
— Она тайком дала ему отравленное лакомство.
— Но разве это не могло быть случайностью? Возможно, она и не знала о его слабости…
— Нет. Это было намеренно. Она сама в том призналась.
Все лекари Императорской клиники боролись за жизнь мальчика, но на заре он угас, так и не встретив солнца.
— Но отчего об этом никто не знает? Разве не должно было стать достоянием народа?
— Истину скрыли. Иначе новый век омрачился бы скандалом: любимица двора отравила наследника. Народ вспомнил бы дело о Драконе и прежних императоров, умерших преждевременно. Кто знает, во что обратилось бы это в памяти? А самое страшное — убийцей ребёнка стала первая среди всех наложниц. Злые языки сказали бы: именно чрезмерная любовь Лунцина привела к гибели сына.
— Решение тогда вынес сам тайшану, верховный владыка, — продолжала Цисян. — Чтобы не поколебать трон, было объявлено: И-синь погиб от несчастного случая.
Но Лунцин, несмотря на это, собственноручно изрёк: столь жестокая женщина, убившая шестилетнего мальчика, не может оставаться в гареме. Тогда и родилось обвинение в измене.
Евнух У, назначенный её сообщником, действительно оказался чёрным — после кастрации вновь обрёл силу. Он отказался от повторного отсечения. Это было фактом. А ещё он получал от Динши взятки, так как часто её обслуживал. Игры на деньги, сделки с чиновниками — всё это добавилось к делу, хотя подобные грехи были почти у каждого старшего евнуха.
— Но главная причина, — тихо добавил Сюйшоу, — в том, что у него нашли опиум.
В его ровном голосе слышалось: он знал правду с самого начала.
— Глупость… — продолжал он. — Среди евнухов есть безумцы, верящие в овторое рождение. Пьют всякие снадобья, даже опиум — будто он дарует силу.
Евнуха признали её любовником и предали казни через тысячу резов. Одного лишь опиума хватило бы, чтобы лишить его жизни. Так или иначе, он был обречён.
А Динши публично обвинили в прелюбодеянии и заточили. Но во дворце шёпот не смолкал: слишком мягкое наказание. Жёны и наложницы дрожали: а вдруг вернётся её милость? Они требовали казни.
Но ей сохранили жизнь. Лишь низвели в простолюдинки, заточили в холод и одиночество, чтобы там, лицом к лицу, глядеть в своё преступление.
Правда открылась — и многое стало яснее. Но сердце Цзылянь сжалось сильнее прежнего. Сына убили, а Лунцин всё равно не смог отринуть Динши. Опальная наложница — дочь чайного купца, Дайюй — всё ещё держала сердце государя в своих когтях. До такой степени…
И не прошло и десяти дней после этого — как грянула новая беда.
— Что всё это значит? —
Вечером Лунцин явился во Фансянь-гун, прогнал слуг и швырнул на низкий столик лист бамбуковой бумаги.
— …Виновата.
— Мне не нужны извинения. Я спрашиваю — кто выдал тайну?
Грозные слова ударили, будто плеть. Цзылянь обессиленно рухнула на колени.
— Я уже приказала Службе дворцового надзора расследовать, но пока следов нет.
В гареме распространился странный документ: в нём утверждалось, что смерть принца И-синя — не случайность, а убийство. Что именно Динши дала ему сладость с орехами.
— Я тысячу раз велела Нинфэй держать язык за зубами. Значит, утечка — не из Цуйцин-гуна. Но евнух, которому она подкупом передала письма от Динши, исчез. Возможно, это он…
— Виновата в этом ты, — отрезал Лунцин. С гневом он бросил бумагу на пол.
— Я запрещал передавать Динши послания, но ты вымаливала, и я уступил. Я доверился тебе, дал тебе власть и титул старшей наложницы, чтобы ты сохранила покой во дворце. Но ты подвела меня. Не разглядела, что Нинфэй подменила письмо. Не остановила её глупость. Ты, кому доверено всё, позволила вспыхнуть смуте.
Цзылянь молчала, склонившись лбом к полу.
— Слухи уже добрались до внешнего двора. Говорят, это из-за Нинфэй. Но корень в тебе: ты её не сдержала. Ты подрываешь покой гарема — и даже государства. Как ты заплатишь за это?
И хотя вина не вся лежала на ней, слова его были железом. Это дало повод враждующим кланам — Цаям и Сюй — использовать беду. Цай потребуют казнить Динши, Сюй, наоборот, поддержат императора, чтобы снискать милость. Так двор окажется расколотым, а борьба — лишь сильнее.
— Я достойна смерти. Прошу лишь о прощении, — прошептала она.
Она знала: не имеет права надеяться, и всё же молила.
— Я слишком доверял тебе, — голос Лунцина был полон холода. — Доверился — и вот результат. И, как назло, утечка касается именно смерти И-синя.
— Государь… — тихо подняла она лицо. — Можно ли мне сказать одно слово?
— Говори.
— Почему вы оставили Динши в живых?
Она знала: этот вопрос опасен, остр как нож. Но молчать не могла.
— Её лишь заточили. Разве не слишком мягко? Даже если вина её — в измене, казнь была бы справедливей. Да, жестоко вести её на плаху. Но ведь можно было даровать ей ядовитый кубок, сохранить честь и всё же покарать. Если бы её казнили тогда — Нинфэй не дерзнула бы выманить у неё ответ. И правда о смерти наследника не всплыла бы таким образом.
— Ты хочешь сказать, что это всё моя вина? —
Голос императора был холоден, как ледяное лезвие, режущее в уши.
— Ты обвиняешь меня, чтобы прикрыть свою ошибку? Мол, если бы я казнил Динши, ты не совершила бы промаха?
— Нет… Я лишь подумала: раз вы так её жалеете, то, может быть, потому, что сами сомневались в справедливости приговора.
Она подняла на него глаза, полные мольбы.
— Я знаю: для вас Динши — особенная женщина. Но её грех не искупишь и тысячью лет заточения. Она отняла будущее у державы, убив наследника. Такой проступок карается истреблением рода. А вы сохранили ей жизнь… С каким лицом можно смотреть в глаза народу?
Дайюй — ядовитый цветок. Цветок, опьянивший даже императора.
— Да, вина моя. Я не доглядела за Нинфэй. Но это было лишь делом времени. Динши — жива, и снова нарушает покой. Она не раскаивается, а дерзит. Если её не казнить — почему? Эта причина важнее, чем весь народ?
Она знала: именно потому он и не мог её отпустить. Но сказать было необходимо.
— Государь, вы — правитель. В ваших руках будущее страны. Вы должны вынести приговор не только ради одной женщины. Подумайте, если оставить в живых недостойную милости отравительницу, это может привести к опасным последствиям для всего мира.
Тишина натянулась между ними, как струна.
— Вот оно что… — наконец усмехнулся Лунцин. — Теперь ясно, почему Ян Чжунцзе тебя бросил.
Слова резанули больнее клинка. Он отвернулся и ушёл. Звук его шагов гулко растворился, как вечное прощание.
— Ты совершила два греха, государыня, — сказала императрица-мать.
Она бросала в пруд корм, и алые кои всплывали, бились за каждую крошку. Вечернее солнце ложилось на воду, будто золотая парча.
— Первый ты знаешь?
— Я не уследила, и письмо Динши утекло.
Они гуляли в Саду заката. На деле это была не прогулка, а выговор.
— Ты слишком доверилась Нинфэй. Может, это и была её ловушка?
— Она же… — начала Цзылянь, но слова застряли.
— В гареме улыбающийся — опаснейший враг. Злодеи не приходят в личине злодеев. Они приветливы, учтивы — и всё это лишь маска. Та, что зовёт тебя сестрой, точит когти, чтобы вонзить их в твою спину.
Цзылянь поёжилась от внезапного холодного ветра.
— Ты забыла, где находишься. Это твой первый грех. А второй?
— Я не должна была говорить о Динши.
— Верно. Жизнь наложниц — в руках государя. Он уже вынес приговор. Ты лишь наложница, и всё же осмелилась говорить, как императрица. Это твой второй грех.
Императрица-мать вздохнула.
— Я думала, ты мудрее. Я ошиблась.
Цзылянь молчала. Иногда громкий гнев легче переносить. А вот холодное разочарование резало сердце, как ржавый нож.
— Люди шепчут: будто ты просила казни Динши. У этого есть сторонники — ведь её многие ненавидят. Но никто не осмелится встать на твою сторону открыто. Ведь это значило бы — перечить государю.
— Ты потеряла милость. В ту ночь именно тебе надлежало делить с ним ложe. Но он ушёл, даже не взглянув на тебя. Это и есть доказательство.
— Потерявшие милость — жалкое зрелище, — добавила она, бросая корм в воду. — Все, кто прежде угождал тебе, будут отворачиваться. Всё, что принадлежало тебе, перейдёт к другим. В гареме всё решает любовь государя.
Кои клубились в воде, сверкая алым и золотом.
— Запомни этот урок. Теперь тебе придётся терпеть холодность. Ты сама виновата.
Вдовствующая императрица омыла руки в серебряном тазике. — Главное для тебя — скорее вернуть благоволение. Без любви государя у тебя нет власти. Даже титул и печать императорской супруги ничего не стоят.
