— Ли-Хуангуйфэй тяжко согрешила, — сказала Инь-хоу, прижимая к себе беременный живот, — но столь искренне раскаялась. Ради меня, государь, даруйте ей прощение.
Она уже собиралась пасть на колени, но Лунцин вскочил и остановил её.
— Нет, не смей! Ты носишь дитя, вставать на колени тебе нельзя.
— Позвольте мне склониться, — упорствовала она. — Ведь вина в смятении гарема — и моя тоже. Я — нерадивейшая государыня. Если ещё и лишить двор Ли-Хуангуйфэй, то весь мир скажет: внутренний дворец — рассадник бед, а императрица Инь не способна удержать в узде даже одну наложницу. Это позор на всю Поднебесную. Накажите её — и накажите меня вместе. Иначе я не смогу смотреть в глаза народу.
Она вновь попыталась опуститься, но он взял её за руку и мягко улыбнулся.
— Хорошо. Видно, что Хуангуйфэй и правда раскаялась. Пусть будет, по-твоему. На этот раз я её прощаю.
Драконовая колесница катилa вдоль красных стен. Едва они выехали из Сяохэ-дянь, небо обрушило дождь. Казалось, будто сам Небесный Млечный путь проливает слёзы, жалея Вепря и Ткачиху, разлучённых после мимолётной встречи. Нити дождя били по парчовому зонту над колесницей, шелестя тоской.
Цзылянь словно рождена быть достойной супругой.
Женщины, утратившие милость, бились из последних сил, чтобы вернуть её. Подкупали евнухов, просили их заступничества; слали императору самодельные безделушки; подольщались к новым любимицам, лишь бы те упомянули их перед троном; иной раз даже подстерегали колесницу, не давая проехать. Что ни талант, ни знатность, ни мастерство — без небесной милости наложница не стоит и пылинки.
Лунцин понимал это. Но все эти попытки его тяготили. Они нашёптывали бесконечно про любовь, страсть, но вожделели не его — а его благосклонности. Их взгляды и слова были пусты, как крашеный фарфор.
Цзылянь была иной. Никогда не унижала себя дешевыми признаниями. Служила преданно, отдавала себя делу — и не ради ласки, а из чувства долга. Даже теперь, вместо того чтобы явиться в Сяохэ-дянь и низко умолять, она постереглась: не стала нарушать лицо императрицы и самого императора. Всё сделала так, чтобы примирение укрепило достоинство Инь-хоу и позволило Лунцину, сохранив честь, снова войти во Фансянь-гун.
Она не бунтовала, не закатывала сцен, сама вернула корону и печать, замкнулась в стенах — и тем самым и государя, и императрицу избавила от стыда, сгладила бурю. Для женщины в её положении это было лучшее решение.
Наконец колесница остановилась у ворот Фансянь-гуна. Красные створки распахнулись. Император спустился, прошёл в наружный двор, а затем во внутренний. На каменной дорожке среди дождя стояла Цзылянь. Она была в простой одежде, волосы распущены, без золота и жемчуга, лишь лёгкий штрих чёрных бровей. Без белил, без румян.
Она, казалось, сама стала частью туманного дождя — чистая и строгая, как небесная дева в трауре.
— Встань, — сказал Лунцин.
Она уже склонялась, собираясь ударить челом об мокрый камень, но он схватил её руки и поднял.
— Нельзя, промочишь мне одежды.
Она хотела отойти, но он притянул её под зонт, обнял и увёл внутрь. Там велел фрейлине Цисян переодеть её. Немного спустя Цзылянь вошла в зал в сухом платье. Волосы ещё влажные, собранные наспех. Ни пудры, ни помады. Император поманил её ближе и усадил рядом.
— Это — тебе, — сказал он, указав на корону и печать, что держал евнух. — Никто, кроме тебя, их не достоин. Ты ведь знала это. Потому и написала то письмо, вернула регалии. Ты знала — я тебя не отринул.
— Государь и вправду всеведущ, — тихо улыбнулась Цзылянь.
— До тебя мне далеко, — ответил он, легко сжимая её холодные пальцы. — Руки-то ледяные. Долго на коленях под дождём стояла?
— Нет. Лишь минуту. Я спросила астрономов, сказали, что к вечеру пойдёт дождь. Я и рассчитала время.
— Так вот оно как. Совсем забыл, что ты ещё и стратег.
— Да играть в стратегии с государем — дерзость, — поклонилась она. — Но я подумала: нельзя больше тянуть. Потому рискнула.
— Нет, ты помогла. Я сам искал случая к примирению.
Он невольно задержал взгляд на её руках: ногти короткие, руки привычные к работе — не утончённые, что лишь держат цветок или веер, а руки женщины, привыкшей трудиться.
— Я сказал тебе тогда ужасные слова… прости, — выдохнул он.
— Что вы, государь? Я и не припомню, — мягко склонила она голову.
— Не умеешь ты притворяться. Ты ведь держала это в сердце.
Она хотела возразить, но его взгляд остановил её.
— В тот день всё, что ты сказала, было правдой, — признал он. — Ошибка была во мне.
— Правда не всегда лучшее средство, — тихо ответила она.
— Но путь истины и есть путь истины. Ты была права: оставив Дин-ши в живых, я сам навлёк беду на И- синя. С самого начала моей ошибкой было — взять её в жёны.
Он замолк, вспоминая.
Это было в Праздник фонарей, когда ему было пятнадцать. Под мерцанием десятков тысяч огней он впервые увидел Фан Дайюй.
— Она была окружена шайкой грубых мужчин. Я решил, что это знатная девушка, которую преследуют подонки, и бросился помочь…
Но, прислушавшись, понял: Дайюй сама заговорила с ними.
— Те хотели силой увезти какую-то женщину, она же пыталась их урезонить.
Дайюй, движимая чувством справедливости, обличала их громким голосом. Жертва успела скрыться, а её саму мужчины схватили. У неё не было охраны, и всё кончилось бы плачевно. Но Дайюй не отступала, без страха глядя на них и обрушивая на них слова, острые, как меч.
Они уже подняли руки на неё, и тогда вмешался я …
— Я выдал себя за офицера из войска цзинь-и-вэй, — продолжал Лунцин, — и при виде мундиров хулиганы вмиг разбежались. Но тем я лишь вызвал у Дайюй подозрение: ведь дурная слава цзинь-и-вэй гремела по всей Поднебесной.
Так мы и расстались тогда. Но спустя несколько дней снова столкнулись на большой улице. Она снова была одна, без охраны, и выслеживала какого-то подозрительного мужчину. Говорила, что видела у него опий, и собиралась проследить до его логова и донести властям.
— Юная девушка в одиночку? — Лунцин горько усмехнулся. — Безрассудство!
Он рассказал, что Дайюй всегда лезла в переделки: бросалась в реку спасать утонувшего мальчишку; соглашалась быть телохранителем старой слепой женщины; отпускала бойцового петуха, предназначенного для петушиных боёв… Всё делала с жаром, напором, даже безрассудством. И тем неотразимо влекла к себе.
— Этим её нравом, — заметила собеседница, — она и пленила сердце государя.
Лунцин кивнул. Праведный гнев, жажда защищать слабых, её горячая прямота и отвага опутали его. Не заметил, как влюбился.
Но вскоре отец, император Ичан, неожиданно провозгласил его наследником престола. Лунцин был ошарашен. Считал себя лишь сыном князя Хунлэ, которому суждено унаследовать титул и жить тихой жизнью принца. Стать же наследником трона казалось ему не честью, а бедой.
Он думал отказаться, жениться на Дайюй и быть счастливым. Но всё оказалось иначе: Тайшанхуан заранее всё знал о Дайюй. Ведомство Восточной Палаты следило за каждым их шагом: и за знакомством, и за свиданиями.
Ичан-ди запретил брать Фан Дайюй в жёны — ни княжеской супругой, ни даже наложницей. Лунцин тогда не понимал, почему. Ведь у других царевичей случалось: брали дочерей из торговых семей хотя бы в наложницы.
Потом он узнал страшную правду: семья Фан — выжившие из рода Жун, истреблённого в деле Юэянь. Отец Дайюй, Фан Уво, и сама она были последними угольками этого дома, уцелевшими обманом и подкупом тюремщика. Для Ичан-ди они были семенем мятежа, которое необходимо было вырвать с корнем.
С того момента жизнь Дайюй висела на волоске. Восточная Палата выискивала и уничтожала всех, кто был связан с Жун. Лишь потому, что Лунцин влюбился, отец оставил Дайюй живой: её жизнь была приманкой, способом привязать сына к трону.
— Она сама не знала, кто она — сказал Лунцин. — Отец ничего ей не рассказал.
Он вымаливал у императора хотя бы позволение взять её в наложницы. Ичан-ди не дал прямого разрешения, но обронил слова, из которых следовало: если станет наследником, тогда возможно. Так он и подчинился.
Но Дайюй оказалась женщиной, не готовой делить мужа. Она сказала: Лучше быть твоей единственной женой или никем. Иначе нет смысла. И Лунцин понимал, что ввести её в гарем — значит сломать её. Но иного выхода не было: если не женится, её убьют.
Он думал бежать с ней за границу, но сеть Восточной Палаты охватила всю Поднебесную: выехать из столицы было немыслимо.
В конце концов Дайюй сама уступила: согласилась стать его наложницей. Отказаться уже не могли — любовь связала их слишком крепко.
Став императором, Лунцин дал ей титул Хуангуйфэй — выше, чем следовало. Из-за её низкого происхождения и отсутствия наследника достаточно было бы сделать её лишь гуйфэй или лифэй. Но он хотел, чтобы она стояла сразу после императрицы. Это было глупо и эгоистично — ставить личное чувство выше разума.
Результатом стало то, что он потерял И-синя — любимого сына.
Он говорил, что Дайюй на самом деле была доброй женщиной, нежной, любящей детей. В обычной жизни стала бы заботливой матерью. Но дворец извратил её характер: прямота превратилась в жёсткость, ревность распухла, и она стала холодной, беспощадной. Не её вина — вина императора, который запер её в этой золотой клетке.
— Скажи, — вздохнул он, глядя на Цзылянь, — я ведь и тебя однажды сделаю несчастной. Так же, как её.
Он признался: не способен любить ни её, ни других. Император должен любить народ, а не женщин. Всё, что он может дать — лишь благоволение, внешнюю милость, лишённую настоящего чувства.
— Я буду одаривать тебя милостью, пока ты полезна. Но даже если сделаю тебя несчастной, не скажу и слова извинения. Такой твой муж. Ты выйдешь за человека, который человеком не является. Однажды ты возненавидишь меня и пожалеешь, что вошла во дворец. Но ты всё равно будешь вынуждена принимать мою милость.
Он махнул евнуху:
— Всё готово к ночи?
— Да, государь. Но Хуангуйфэй ещё не омылась.
— Хорошо, — сказал он. — Пока жду, займусь делами.
Но тут Цзылянь схватила его за руку. В её глазах был огонь.
— Государь ошибается.
— …Хуангуйфэй?
— Моё счастье или несчастье решаю только я. Вы не властны изменить мою жизнь. Пока я сама не признаю себя несчастной, я не несчастна. Всё в моём сердце. Не вам судить.
Она резко встала, оттолкнув рукавом сиденье.
— Безотносительно к милости или опале — я счастлива. И буду счастлива всегда. Даже в беде я найду источник радости. Я никогда не полагалась на милость. Единственный, на кого опираюсь, — я сама.
И, пронзив его взглядом, показала на дверь:
— Сказала всё, что хотела. Государь может уйти.
— Но… ночь…
— Милость, данная из жалости, мне не нужна, — твёрдо ответила она. — У меня есть гордость. Я не стану валяться у ног, плача и моля о подачке. Пусть лучше мир осудит меня как женщину, дерзнувшую перечить императору, чем я унижусь перед человеком, что считает меня жалкой.
— Сюйшоу, — позвала Цзылянь.
Тот немедля вышел из-за ширмы.
— Император возвращается. Проводи его.
— Ваше Величество, да это же безрассудство! Как можно было выгнать государя!
Не слушая тревожный шёпот, Цзылянь, обнажённая, скользнула в просторный бассейн.
Прошло всего немного времени после того, как она выпроводила Лунцина. Вода, приготовленная к ночи, поднимала густой пар; жасминовые лепестки рассыпались, словно жемчужины, наполняя всё сладким ароматом.
— Во дворце пойдут пересуды, — бормотала Исян, подавая руку госпоже. — Скажут: Хуангуйфэй вновь навлекла на себя гнев императора. Цай Гуйфэй и Сюй-лифэй непременно возгордятся. А если весть дойдёт до вдовствующей императрицы…
— Помоги-ка мне лучше волосы промыть. Тщательней, чем обычно.
Цзылянь прикрыла глаза и откинулась к мраморному бортику.
— Сейчас, когда титул висит на волоске, вы заботитесь о причёске?
— Нельзя же предстать перед государем с мокрыми от дождя волосами.
— Но ведь это вы сами отвергли ночь с ним!
— Пусть так. Но подготовка должна быть безупречной. Если я появлюсь неопрятной, это только усилит его раздражение.
— По мне, он и без того в ярости. Ваши слова были чересчур дерзки.
— Как раз в меру. Императору нравятся женщины с огнём.
— Так вы всё сделали нарочно?..
— Дин-ши покорила его своенравием и умением очаровывать. Значит, противоположное — чинная добродетельность — будет лишь в тягость. Он слишком насмотрелся на примерных жён.
Она едва не повторила ошибку первых лет брака: сыграть послушную, загоняя мужа прочь. Навязывать человеку то, чего он не хочет, — верный путь вызвать усталость и холодность.
— Так вы собираетесь перенять уловки Дин-ши?
— Не копировать, а применить по-своему. А пока… дай-ка мне отмокнуть. И, кстати, приготовь ещё один чан с горячей водой.
— Для кого ещё?
— Для кого же ещё? Для государя, конечно.
— Но ведь он ушёл…
Исян недоумённо наклонила голову, однако всё же послала молодую служанку за водой. Та едва вышла, как в покои вошёл Сюйшоу.
— Госпожа Хуангуйфэй, — донёсся его голос из-за ширмы.
— Что ещё?
— Государь вернулся. Ждёт в гостиной.
— Пусть подождёт. Чаю и закусок не подавать.
— Он в гневе, повелел немедля прекратить купанье и выйти к нему.
— Передай: я люблю долгие ванны. Меньше часа из них не выхожу. Если ему невмоготу ждать — пусть отправляется в другой дворец.
Сюйшоу удалился. Цзылянь же, нарочно напевая, медленно омывала тело.
Пусть развеется.
Смерть И-синя, измена Дин-ши, тяжесть трона — всё это давило на Лунцина. Он тянул на себе бремя императора, скрывая тоску за маской святого владыки, и уже изнемогал. Цзылянь знала: ему нужен сильный толчок, вызов, пусть даже дерзкий. Если её своенравие, как некогда упрямство Дайюй, заставит его забыть хотя бы на час о вине и отчаянии — значит, цель достигнута.
— Государь! Подождите! — раздались встревоженные голоса за стенами купальни.
Цзылянь улыбнулась и повернулась к поражённой Исян:
— Видишь? Я ведь говорила, понадобится вторая ванна.
Беречь покой гарема — вот её долг. А гарем — это и сам повелитель мира, император Гао Лунцин.
