— Узор — пион и кошка… Это ж узор чжэнъу мудань, полуденный пион, — заметила Цзылянь.
На крышке шкатулки тонкими линиями был выведен кошачий глаз. Его форма напоминала черту — символ ярчайшего зенита дня. А пышный пион рядом олицетворял богатство. Полуденный пион был благим символом — предвестием высшего расцвета.
— И этот рисунок тоже ваша работа, государь?
— Нет. Его начертила Цзинфэй. Обычно для меня рисует ванфэй, но в этот раз, разумеется, поручить ей было нельзя.
Цзинфэй-Тяо лишь слегка склонила глаза, без улыбки. С давних времён она не числилась любимицей Жуйдэ-вана, однако осталась рядом с ним, когда прочих отпустили из дворца. Ни зависти к Вэй-ши, ни затаённой злобы в ней не было: напротив, она пользовалась доверием и его, и ванфэй, а также любовью юной гунчжу. Для стороннего взгляда их соседство казалось странным, но в этой тихой гармонии угадывалась иная форма счастья.
— И такую драгоценную вещь вы доверяете доработать мне?
— Я могу просить только тебя. Государь, конечно, советовал отдать её в Императорские мастерские, но это подняло бы лишний шум и лишь насторожило бы ванфэй. А ты — дело другое. Она восхищается твоими крашениями, и если именно твои руки придадут ей цвет — радости её не будет предела.
Жуйдэ-ван склонил голову в вопросе. Цзылянь мягко улыбнулась:
— С величайшим удовольствием. Пусть малой силой, но я послужу вам.
Вернувшись в Фансянь-гун, Цзылянь сняла наряд Хуангуйфэй и облачилась в простое платье: узкорукавый верх и длинную юбку до щиколоток из грубой хлопчатой ткани. По словам Цисян, такие носили самые низшие рабыни, и на жене государя они казались неуместны. Но ведь нельзя было запятнать дорогие шёлка каплями красителя. Так что за дело она бралась так же, как когда-то в отчем доме — в рабочем одеянии.
— Ла-се? — догадалась Цисян, заметив, как госпожа поставила на огонь маленькую печку и растапливала в горшке воск.
— Да. Сначала воском покрываю пион и кошку, а затем окрашиваю всё целиком в тёплый цвет гвоздичного дерева. Его аромат — яркий, пряный, государь непременно ощутит оттенок.
Метод этот назывался ла-се — восковое резервирование. Участки, покрытые воском, не впитывали краску, и после удаления воска оставался чистый узор. Обычно так окрашивали ткани, но и дерево можно украшать тем же приёмом. Линия могла быть толстой или тонкой, позволяя разделять оттенки и придавать рисунку глубину.
— Пионы окрашу в красное — су-му, древесиной саппана; кошку — в плотный чёрный из многослойного крашения гальскими орешками. Листьям дам мягкую зелень из полыни, с медным протравливателем. А глаза кошки выделю золотой краской: сияние зенита, вспыхнувшее в её зрачках. Это будет великолепно.
— Хуангуйфэй, видно, что вы любите искусство окрашивания тканей. Говорите о них, и глаза ваши светятся, — с улыбкой сказала Цисян.
— Конечно. Я обожаю красить. С малых лет это было моим увлечением.
— Ваш отец вас учил?
— Нет. Он никогда не позволял мне в мастерскую. Говорил: если девушка испортит руки краской, на выданье потеряет цену.
Но Цзылянь всё равно тайком пробиралась в красильню. Смотреть, как работают мастера, было счастьем.
Алые марены, золотой хобаку, фиолет корней. Батик, шибори, набойки. В руках ремесленников рождались дивные узоры и цвета, словно колдовство.
— И вы просто подглядывали, а потом научились?
— Нет, это не так просто. Меня учил дядя.
Он показал ей, как добывать индиго из вайды, как готовить жмых из красных цветов, какие бывают протравы и как ими пользоваться. Как снимать клей с ткани, как сочетать краски, создавая тончайшие переходы, как закреплять цвет, какие узоры что значат и откуда пошли. Всё, что она хотела знать, дядя ей открыл.
— Он был моей первой любовью, — сказала она вдруг.
— Ах вот как, — выдохнула Цисян.
— Но это была лишь детская влюблённость, безответная. Такое, думаю, случается у всякой девушки: старший мужчина кажется ей притягательным. Влюблённость — словно лёгкая хворь, свойственная юности. И я тоже её знала.
Воск в горшке расплавился на треть. Цзылянь окунула кисть, вымешала и аккуратно провела пальцами по кончику ворса, выравнивая его. Воск застывал в это время, и она снова погружала кисть, снова согревала её над расплавом, пока ворс не привыкал к теплу. Иначе он спутался бы и распушился. Чтобы провести тонкие линии по воску, требовалась тщательная подготовка.
— Я тогда была ещё ребёнком. Но когда пришла пора свадьбы, всё же мучилась: стоит ли хранить тайну или признаться дяде?
— Вы признались?
— Конечно, нет. Лишь бы поставить его в трудное положение? Он тосковал по умершей жене, жил одиноко, верный её памяти. Разве можно было тревожить его?
Цзылянь выдали в пятнадцать лет. Семья мужа — род Ян — была прославленной вельможной линией, из которой выходили первые министры. Муж её был двадцатидвухлетним сяньши, талантливым, и все говорили: вот-вот сдаст экзамены и станет цзиньши.
— Отец ликовал. Считал, что нашёл мне золотого супруга. Всю жизнь он мечтал выдать меня за великого чиновника, чтобы род соединился с именитым домом. А это помогло бы братьям подняться.
— Но какой бы ни был славный учёный, если не умеет беречь супругу — он плохой муж, — тихо сказала Цисян.
Цзылянь не ответила. Лишь погрузила кисть в воск и уверенно провела первую линию — очертания лепестков пиона.
Ещё до свадьбы у её мужа было несколько наложниц. Все они когда-то были всего лишь служанками, но благодаря пышным формам и чарующему взгляду быстро привлекли внимание молодого хозяина и сделались побочными жёнами. В этом не было ничего необычного. Куда удивительнее казалось то, что мужчина в двадцать два года до сих пор не имел супруги.
Цзылянь вышла за него вовсе не по любви — и потому легко приняла существование других женщин. Она решила быть достойной и кроткой законной женой, жить с ними в мире и согласии.
Но её старания обернулись тщетой. Будто сговорившись, наложницы испытывали к новой хозяйке яростное отвращение. Каждое дело обращали ей во вред, старались изолировать её, выставить чужой в этом доме. Свекровь — агу — души не чаяла в собственных дальних родственницах-наложницах, а на Цзылянь смотрела свысока, помня, что та родом из простой красильни. Что же до самого мужа — он и впрямь питал к ней мало симпатии.
— Какая же ты неприятная женщина, — сказал он однажды в брачной опочивальне.
С его точки зрения, жёны и наложницы — всего лишь игрушки для мужчины. А Цзылянь с малых лет воспитывалась в добродетели и благонравии, держалась с достоинством, и, очевидно, не могла удовлетворить прихоти супруга.
В сущности, её женитьба была продиктована расчётом: искали богатое приданое. Хотя Янский род считался знатным, дед, бывший первый министр при дворе, проматывал имущество напропалую, и семья жила в долгах. Чтобы покрыть горы заимствований, собрать средства на экзамены мужа, да ещё обеспечить приданым многочисленных дочерей, они и взяли в дом девушку из семьи красильщиков.
В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Но пятнадцатилетней Цзылянь пришлось хлебнуть горя. Когда лёгкая качка свадебного паланкина несла её к новому дому, девичье сердце ещё мечтало о медовом союзе с молодым супругом. Слишком юна она была тогда — верила в будущую взаимную любовь.
Прошёл год, но признаков беременности не было. Она терпела горькие отвары, пыталась угодить мужу, стремилась чаще делить с ним ложe — но всё напрасно. На каждой встрече со свекровью на неё сыпались резкие упрёки: мол, обязанность жены — рожать наследников, а бесплодная жена не стоит и гроша. Наложницы уже родили детей и язвили без стеснения. Золовки тоже не упускали случая уколоть. Муж же вовсе не обращал на неё внимания. Дом становился клеткой, где не оставалось для неё места.
Так минуло три года — три года, словно проведённых на иглах. Муж успешно прошёл государственные экзамены, стал гунши, а затем и вторым лауреатом при дворцовом испытании. И тут же, не колеблясь, развёлся с Цзылянь. Долги рода Янов были уже возвращены, сёстры удачно выданы замуж — и всё это благодаря средствам семьи Гун.
Спустя два с половиной года после развода, едва закончился траур по деду, муж снова женился — на дочери одного из влиятельных членов Императорской Академии. Видно, изначально он и хотел жениться на дочери высокопоставленного чиновника. Семья Гун же, выходит, лишь была использована и выброшена. Но и отец Цзылянь, отдавая её в тот брак, сам рассчитывал на выгоду. Так что расплата была закономерной.
— А вы почему не вышли замуж снова? — спросила Цисян, помешивая ароматный отвар гвоздичного дерева. — Когда вас развели, вам ведь было всего восемнадцать. Могли бы быстро найти другой дом.
— Никто не хотел меня взять, — тихо ответила Цзылянь.
— Но почему?
— Повсюду распустили слухи: будто Гун Цзылянь отравила дедa мужа.
Отец торопился вновь пристроить дочь, посылал сватов во все стороны. Но едва в доме жениха слышали её имя — начинались увёртки и неопределённые отказы. На прямые расспросы отвечали: Ходят молвы… говорят, её развели потому, что она убила старшего господина.
И действительно, ухаживать за стариком пришлось именно ей. Тот был похотлив и любил пошлые шутки, из-за чего служанки тянулись прочь от его постели, и на них сыпались бранные окрики. Тогда свекровь велела Цзылянь самой прислуживать.
С тех пор она одна несла тяготы ухода. Старик лежал прикованный к постели, а похоть его только усиливалась. Цзылянь изнемогала, но всё равно честно выполняла долг. Пока однажды, среди обычных непристойных шуток, он вдруг не захрипел и не испустил дух.
Прибежавший лекарь заявил, что в отваре, данным из рук Цзылянь, был яд.
— Но и моя вина есть, — сказала она Цисян. — Я не пробовала лекарства. У старого господина были особые снадобья, мешавшие зачатию, их всегда пробовали слуги. А тут я не проверила.
Она клялась, что не знала ничего, но свекровь и муж не сомневались: виновата она. Наложницы подлили масла в огонь, рабы боялись наказания и дружно осуждали её.
— Хотели даже отослать меня в суд, но побоялись скандала. Потому и развели, выставив это милостью, и выгнали из дома.
— Значит, яд подсыпал кто-то другой?
— Не говори так, — покачала головой Цзылянь. — Как бы ни был он неприятен, всё равно жалко: умер от руки родни.
Так и не нашлось для неё нового дома. Отец ворчал, но для неё это стало даже облегчением. Ей больше не хотелось замужества. В мастерской при родном доме она могла трудиться за любимым ремеслом. И это было несравненно счастливее, чем в доме мужа терпеть упрёки и унижения за бесплодие.
Коли бы не встреча с вдовствующей императрицей Ли, возможно, так и прожила бы она в родной красильне.
— Вы жалеете, что стали женой императора?
— С моей судьбой мне и жаловаться нельзя. Отец горд, что из гонимой невестки я вошла во дворец. А государь и матушка-императрица относятся ко мне с милостью. Мне остаётся лишь благодарить судьбу.
Дочь красильщика, на которую обратил взор сам император, стала Хуангуйфэй, обрела покровительство вдовствующей императрицы. Просить большего было бы неблагодарно.
Даже если между ними с государем не было и тени настоящей любви.
— Ах, какой чудесный цвет!
Слои воска подсохли, и Цзылянь наносила краску из гвоздичного отвара. Первый мазок давал лёгкий оттенок, но, раз за разом, тон становился насыщенным, глубоким, словно жжёная пряность.
Жалеть, завидовать — было бы преступлением.
Вэй-ши, возлюбленная Жуйдэ-вана, была осыпана его неизменной лаской до и после его низложения. Стоило бы хоть раз позавидовать ей — и сердце могло бы пасть в пропасть неутолимой жадности.
— Хуангуйфэй, всё готово, — вернулся к ней после работы Сюйшоу.
— Хорошо. Отдохнём немного, — кивнула она.
Работа была почти закончена, и Цзылянь уже собиралась уйти в покои — как вдруг остановилась.
— Скажи, чтобы внимательно следили за этой комнатой. Здесь хранится драгоценная шкатулка, вверенная мне Жуйдэ-ваном.
Несколько дней спустя, ранним утром, случилось несчастье.
— Шкатулка пропала?
Цзылянь, державшая за завтраком свиток хроник, остановилась на полуслове и взглянула на Цисян.
— Да. Я зашла в красильную, и её не оказалось…
В комнате, где она работала, хранилась шкатулка. Там круглые сутки стояла стража.
— Кто был в карауле?
— Внутренний евнух Цао. Но он клянётся, что никто не входил.
— Шкатулка не могла уйти сама. Значит, её вынесли. Обыщите весь дворец Фансянь-гун. Может, спрятана где-то поблизости.
Слуги прочесали всё, но не нашли ни следа.
— Если нет здесь — значит, вынесли за пределы. Придётся сообщить в Управление дворца. Теперь дело дойдёт до официального расследования.
Но искать уже не требовалось — чиновники дворцовой стражи сами принесли весть.
— Простите… шкатулка уничтожена.
Майор дворца взглянул на подчинённого. Тот держал медный поднос, где лежали обломки. Крышка и ящички были раздроблены, зеркало — вдребезги. Лишь по рисунку пиона и кошки на щепках можно было с трудом узнать её.
— Где нашли?
— В Цуйцин-гун, Хуангуйфэй.
— Вот как.
Она не удивилась. Всё было так, как она предчувствовала.
— Похоже, кто-то хотел выставить вас в дурном свете. Ведь исчезновение и гибель вещи, сделанной руками Жуйдэ-вана, — тяжкое обвинение.
— Пожалуй, так и есть, — спокойно ответила Цзылянь. — Мы немедля допросим ближайших служанок Лин-нинфэй, заставим их сознаться. По лань-люй, закону дворца, за кражу полагается от десяти до тридцати ударов палкой. Но тут похищена редкая вещь, да ещё уронили лицо Хуангуйфэй — значит, не меньше ста ударов, лишение жалованья, а то и понижение в ранге. Иначе никак…
