Ли Маньшэн, пойманная в разгар собственных хлопот, вынуждена была сесть рядом и терпеливо, по жесту невестки, включиться в «совет моды», перебирая с ней отрез за отрезом.
Ли Син прекрасно понимал, какое зелье варится в тыкве, что прячет госпожа Цуй. Он знал её намерения с той ясностью, с какой птица чувствует приближение сети. И хоть вся его душа протестовала — отвращение, раздражение, скука — всё же перечить матери он не решался.
Так что сидел молча, напряжённо сжав челюсти, позволяя портным сновать вокруг, щупать, мерить, прикладывать ткани к плечу, к рукаву, к талии. А рядом госпожа Цуй, взбудораженная и оживлённая, наперебой спорила с Ли Маньшэн — о том, какой цвет больше подходит «нашему Сину», какая ткань «делает его выше», а какая «придаёт торжественности».
А ведь он когда-то сам любил наряжаться, выбирал себе по сезону шёлк и броши, не чужд был утончённости. Но теперь… вся эта суета казалась ему тягостной и ненужной. Он смотрел на свисающие со спинки кресла отрезы, как на оковы. Да лучше бы вовсе не шили…
В это время из внешнего коридора вошёл Ли Юань. Первый взгляд его упал — как водится — на жену и сестру, возбужденных до предела, перебрасывающихся именами оттенков и названиями узоров. Затем — на сына, стоящего посреди этой бури, как камень в воде, понурого, с угрюмым взглядом и сдавленной мимикой. И, наконец, на двух племянников, что сидели в углу, тихо посмеиваясь над происходящим.
Он кашлянул, нарочно негромко, но с той деловой хрипотцой, в которой чувствовался авторитет:
— Синчжи, у тебя, случаем, сегодня нет дел? Что ты сидишь тут как пришитый?
Ли Син внутренне ликовал. Наконец, спасение! — пронеслось в мыслях. Он моментально выпрямился, будто ожил, и, подхватывая фразу на лету, проговорил:
— Я как раз собирался уходить. Отец ведь тоже едет во дворец, по делам вана? Вот и совпало — по пути!
Ли Юань действительно хотел поговорить с сыном наедине. Уловив его энтузиазм, он только кивнул:
— Пойдём.
И, не дав жене открыть рот, развернулся к выходу.
Госпожа Цуй ещё не успела приложить последний отрез к плечу сына, как тот — словно спасаясь бегством — уже шагал следом за Ли Юанем, направляясь к выходу. Это зрелище, естественно, вызвало у неё волну раздражения.
Она уже открыла рот, чтобы окликнуть, но Ли Маньшэн, тихо, почти незаметно, коснулась её руки и сдерживающе шепнула:
— Пусть отец поговорит с ним. Иначе он в день пира запросто обернётся и сбежит. И где ты тогда его найдёшь?
Госпожа Цуй сжала губы, немного поразмыслила — и поняла, что золовка права. Отступила, недовольно буркнув, словно в качестве утешения:
— Ладно. Тогда и мы выберем себе что-нибудь достойное. Хоть одна хорошая вещь за весь год.
Отец и сын вышли из основного зала плечом к плечу. Во дворе замелькали слуги, засуетились — кто за лошадьми, кто с сумками, кто готовил подножки. Воздух ещё не был разогрет солнцем, но предвкушение жары уже чувствовалось в кирпичах под ногами.
Ли Юань шёл, заложив руки за спину, не торопясь, с невозмутимой уверенностью старшего и главного в доме человека. Голос его прозвучал спокойно, почти рассеянно:
— Всё ещё думаешь о ней?
Ли Син почувствовал, как у него что-то сжалось в груди. Но он тут же спрятал эмоцию под натянутой, небрежной улыбкой:
— О ком вы, отец?
Ли Юань бросил на него короткий, резкий взгляд, от которого ни одна попытка притворства не могла укрыться.
— О Дань`эр из рода Хэ. Не притворяйся.
Ли Син сжал губы. Ответа не последовало — ни утвердительного, ни отрицательного. Он лишь опустил глаза и упрямо молчал. В этом молчании чувствовалась вся юношеская решимость: и боль, и гордость, и непокорённость.
Ли Юань, увидев, что сын не отрицает — не вслух, но молчанием, в котором читалось согласие, — тихо вздохнул. Его голос стал глубже, мягче, но не менее твёрдым:
— В жизни редко бывает всё по сердцу. Из десяти дел — девять оборачиваются не так, как хочется. Но настоящий мужчина должен уметь выбирать. Уметь — отказываться.
Он на миг замолчал, давая словам осесть в тишине между ними, прежде чем заговорить вновь — уже с особым нажимом:
— Если ты достиг успеха — используй силы во благо других. Если же пока стоишь у подножия — сохрани себя, пока не придёт время.
— Ты ведь сам с юности твердил, что несправедливо, как к торговому сословию относятся. Что порядочные семьи, стоит им лишь торговать, — тут же становятся «нечистыми». Ты говорил, что мир должен меняться. И ты не ошибался. Но…
Его шаг замедлился, голос стал почти глухим:
— Таких перемен не совершают одними словами. Одной лишь доброй волей. А уж тем более — с нынешним положением и без сильной опоры за спиной. Пока ты просто чиновничий сын, пусть и с дарованием — никто не станет слушать, как ты рассуждаешь о равенстве сословий. Чтобы тебя услышали — ты должен быть выше всех, над ними. Только с вершины крика слышат долину.
Слова отца разрывали Ли Сину душу. Он всё это знал. Знал, что мир не изменить за один год, что правила держатся веками, и не рушатся по чьему-то желанию. Он понимал, что, если хочет говорить — должен обрести силу. Настоящую.
Но разве он не может дойти до этого сам? Без компромиссов, без… уступок?
И зачем, зачем сейчас отец напоминает ему об этом? Как будто у него не было своей борьбы, своих надежд? Как будто он не каждый день мысленно обдумывал — как бы сделать шаг вперёд, не предав самого себя…
Ли Син отвернулся, чтобы не выдать себя, и ничего не ответил.
Ли Юань взглянул на сына, видя, как тот сжал губы, будто железный замок, и по лицу разлилось то самое выражение — «я всё равно знаю лучше». Он знал этот взгляд. Видел его когда-то в зеркале, в юности. Знал, как он упёрт, как горяч, как слеп.
Он негромко, но твёрдо продолжил:
— Ты, наверное, думаешь — с твоими способностями ты и сам сможешь добиться всего. Думаешь: зачем просить, кланяться, под кого-то подстраиваться, если можно просто — сделать.
