Стоило переступить порог главной комнаты, как перед глазами предстала впечатляющая картина: госпожа Цуй восседала рядом с госпожой Цэнь, величественно выпрямив спину, будто бы восседала не на резном табурете, а на тронном возвышении.
На голове у неё возвышался сложный, не менее чем в фут высотой, высокий пучок, украшенный тремя великолепными гребнями: один крупный, два поменьше, — искусно инкрустированными золотыми оправами, драгоценными камнями и вставками из резной слоновой кости — последние новинки столичной моды.
На ней был надет просторный верхний халат цвета нежной примулы, лёгкий, струящийся, с широкими рукавами, а под ним — роскошная юбка из восьмисоставного шёлка цвета лазури с золотым напылением, тяжёлая, как благородное молчание, и так же неподвижная. От неё исходил тёплый, густой аромат благовоний — дурманящий, как весенний вечер в саду. В каждом жесте, в каждом взгляде — утончённая пышность, полная сознания собственной значимости. Несомненно, она пришла не случайно — госпожа Цуй не посещала чужие дома без особой причины. А если уж явилась, да ещё и в парадных нарядах — не к добру.
У Мудань внутри всё похолодело. Шестым чувством она ощутила: это появление сулит нечто недоброе. Госпожа Цуй не из тех, кто приходит просто на чай и пустые разговоры.
Увидев, как Мудань переступила порог, госпожа Цуй приподняла уголки губ в неуловимой улыбке. На первый взгляд она показалась приветливой, почти ласковой, но внимательный взгляд, скользнувший по девушке, выдал иное — придирчивое, оценивающее внимание. Она без спешки разглядывала рыхло собранные волосы Мудань, её повседневный наряд — поношенное, хоть ещё не изношенное до конца, платье медового оттенка — и только выждав долгую, напряжённую паузу, протянула руку, легко потянула девушку ближе и усадила рядом с собой.
Поглаживая ладонь Мудань, она протянула с напускной заботливостью:
— Ах ты моя красавица… всё хорошеешь, гляди-ка. Только вот что это за руки, а? Такие нежные, мягкие ручки — и уже вон во что превратились… — Она со вздохом покачала головой, не отпуская запястья Мудань. — А ведь у женщины, как ни крути, самое главное — это руки.
Затем, чуть понизив голос и чуть прищурившись, добавила с ядовитой мягкостью:
— Вместо того чтобы сидеть дома да наслаждаться благополучием, ты всё в седле, всё в дороге — солнце тебя жжёт, ветер сушит… И к чему всё это? Одни заботы да тревоги родным. Кто понимает, скажет: «Девица с твёрдым характером». А кто не понимает — подумает, будто отец с матерью, брат с невесткой обижают тебя, будто в доме тепла тебе не дали…
Её слова, обёрнутые в шелк ласки, на деле были уколами — тонкими, но меткими. И каждый удар ложился точно в цель.
Госпожа Цэнь, едва услышав эти слова, и без того не блиставшая выражением приветливости, заметно помрачнела. Лицо её потемнело, как небо перед ливнем, но она всё же сдержалась, опустила глаза, уставившись в тонкие стенки чайной чаши из юэчжоуского фарфора, что держала в руках, лишь бы не выдать раздражения.
Она и впрямь беспокоилась, когда Мудань покидала дом — тревога была настоящей, и её сердце сжималось каждый раз, когда дочь возвращалась уставшая, осунувшаяся, обветренная. Да, ей больно видеть, как та отдаёт себя этому пути. Но Мудань — её плоть и кровь, и говорить о ней имеет право только она сама и Хэ Чжичжун. А слова чужака, пусть даже произнесённые с мягкой улыбкой, ранили её до глубины души.
Особенно если этот чужак — госпожа Цуй, чьи речи были насквозь пронизаны тонким ядом. Уж она-то прекрасно понимала, что эти замечания не заботой продиктованы, а злым умыслом. И оттого каждое слово звучало как пощёчина. Конечно же, такие речи никак не могли звучать ей приятно.
Мудань испытывала глубокое отторжение к этой показной ласковости госпожи Цуй — в ней чувствовалась натянутая фальшь, прикрывающая явное недовольство. Не выдав ни тени раздражения, она ловко высвободила ладонь из чужой руки и в тот же миг подала чашку чая, мягко вложив её в руки собеседницы.
С улыбкой — ровной, вежливой, но чуть ироничной — она проговорила:
— Благодарю тётушку за заботу. Вы и сами сказали — это только те, кто не знает, судачат. А таких, кто ничего не знает, но спешит болтать, — воистину пруд пруди. Неужели стоит каждому что-то доказывать, каждому объяснять? Да это ж ни сил, ни времени не хватит. Живём — и живём. У чужих на всё своя болтливая голова, а нам ведь что важно? Чтобы дома знали правду, чтобы сами жили с душевным покоем. А кто что снаружи говорит — пыль, шум, не более.
Госпожа Цуй издала короткий смешок, в котором ирония и недобрая насмешка переплелись, как шёлковые нити в узоре:
— Ох, деточка, но ведь люди… они ж не так просты. Думаешь, можно вот так — дверь запереть, и весь мир исчез? Жизнь, она не крутится только внутри четырёх стен. Люди — не тени. Захотела — и отсекла. Не так всё устроено. Если бы мир и вправду не вмешивался, не наблюдал, — да только покой был бы, наверно, только у мёртвых…
Голос её звучал почти ласково, но за каждым словом слышался скрытый упрёк, как будто речь шла вовсе не о праздной болтовне, а о вещах куда более значительных — и о счётах, которые ещё не сведены.
Мудань сразу уловила перемену в интонации — в голосе госпожи Цуй сквозила глухая обида, будто та затаила на неё какую-то досаду. Девушка сразу поняла: стоит ей ответить хоть словом — и вспыхнет ссора. Потому и предпочла промолчать. Сделав вид, что ничего не заметила, она обернулась к маленькому Хэ Чуню и принялась забавлять его, словно и вовсе не слышала недобрых слов.
Но госпожа Цэнь не собиралась терпеть. Насупившись, она резко вскинула голову, и в голосе её прозвучал холодный упрёк:
— Старшая сестра, ты уж извини, но такие слова — нехороши. Даже если ты, как старшая, хочешь вразумить нашу Дань`эр, уж не стоит сыпать выражениями про смерть. Надо бы в таких речах меру знать, всё ж в доме — не на базаре.
Госпожа Цуй всплеснула руками, изображая изумление, — будто только что поняла, что вырвалось с языка:
— Ай-ай, погорячилась, виновата… Мысли закрутились, и язык сам понёс, сама не ведаю, что наговорила. Младшая сестрица, не держи зла. Дань`эр, прости тётушку глупую.
Мудань молча поднялась, плавно отвесила церемонный поклон — ни тени улыбки, но и без открытого холодка:
— Племянница не смеет обижаться.
Госпожа Цэнь с суровым лицом подхватила чайную чашку, и, не говоря ни слова, стала залпом пить, словно старалась этим крепким чаем погасить вспыхнувший в груди огонь.
