Сылян с размаху распахнул дверь тихой комнаты пинком и, окинув взглядом помещение, холодно усмехнулся, заметив у окна Ли Сина:
— Гляжу, живёшь ты в полном довольстве и покое.
Лавка Ли Сина была велика и по столичным меркам, хотя законы строго гласили: «В обеих столицах торговым рядам дозволено иметь лишь основной павильон; строить дополнительные перед фасадом запрещается». Но это заведение, словно в насмешку над предписаниями, разрослось в шесть залов шириной, а заодно и задний двор оказался просторен, полон цветущих кустов, садовых деревьев и декоративных трав.
Стояла золотая осень — дни ясные, воздух свеж, а небо прозрачно высоко. Ли Син распорядился снять все раздвижные двери, ведущие в сад, наполовину закатал лёгкие шёлковые шторы сянфэй, а на пол расстелил мягкий коврик. Перед собой он поставил низкий столик, на котором рядами блестела тонкая чайная утварь. В правой руке — свиток, в левой — фарфоровая чашка; он неторопливо читал и потягивал ароматный настой.
С того места, где стоял Сылян, вид открывался почти идиллический: в саду тихо колыхались кроны деревьев, зелень просачивалась сквозь шёлковые складки шторы, у ступеней цвели солнечно-жёлтые хризантемы, а издали доносился терпкий, пьянящий аромат османтуса. Всё вместе — мягкий свет, запахи, покой, медленный ритм жестов — создавали картину безмятежного уединения.
И на этом фоне в памяти Сыляна сразу встали последние дни его собственного дома — полные беготни, скандалов, перевёрнутых вещей и визга. От этого контраста внутри у него только сильнее сжалось чувство несправедливости.
Ли Син заметил, как глаза Сыляна, налившиеся гневом, широко распахнуты, словно у разъярённого быка, а в уголках губ затаилась холодная усмешка — точно перед ним заклятый враг. Он невольно опешил, но тут же поднялся, пытаясь смягчить обстановку:
— Брат Сылян, ты…
Не успел он договорить, как Сылян вихрем метнулся вперёд, зло вцепился одной рукой в ворот его одежды, а другой, сжатой в кулак, занёс удар прямо в лицо.
Ли Син поначалу хотел отшатнуться, но в следующую секунду передумал — и остался стоять, не двинувшись, позволяя Сыляну действовать.
Кулак Сыляна уже почти коснулся его щеки, но в последний миг тот, будто сдержав себя, резко отдёрнул руку и с яростью пнул стоявший рядом маленький глиняный жаровен, так что он опрокинулся, рассыпав горячие угли.
— Почему ты не увернулся?! — рявкнул он.
Ли Син спокойно встретил его взгляд:
— Брат Сылян всегда относился ко мне лучше, чем родной брат. Раз уж ты поднял на меня руку, значит, у тебя есть на то веская причина. Принять от тебя этот удар — не велика беда.
Выслушав эти слова Ли Сина, Сылян так разъярился, что дважды со всей силы ударил себя кулаками в грудь.
Что может быть обиднее, чем не суметь поднять руку, когда так жаждешь ударить?
Ведь, выскочив из дома, он был переполнен злостью и ненавистью, уже твёрдо решив: встретит Ли Сина — изобьёт его до полусмерти, а потом вдребезги разнесёт лавку, чтобы госпожа Цуй получила свою дозу боли и унижения. Но стоило лишь взглянуть на него сейчас — и рука предательски опустилась.
От этого Сыляна едва не разорвало от бессильной ярости.
Ли Син, видя, как лицо Сыляна искажено злостью, а в глазах метались досада и смятение, не находящие выхода, почувствовал, как сердце у него неприятно сжалось. Он крепко обхватил Сыляна за руку и заговорил с горячей искренностью:
— Брат Сылян, если я и вправду виноват в чём-то перед тобой, но ты бьёшь не меня, а себя — как мне на это смотреть? Скажи прямо, в чём дело, иначе я с ума сойду!
Сылян глубоко вздохнул и взглянул на Ли Сина каким-то странным, непонятным взглядом, долго не произнося ни слова.
Ли Син почувствовал, как сердце у него неприятно сжалось: невольно он связал это молчание с одной-единственной возможной причиной… Мудань.
Мысль об этом пронзила его так остро, что он почти перестал дышать.
Он даже не заметил, как угли из опрокинутого Сыляном глиняного жаровня прожгли коврик, и только ошеломлённый Цаншань успел воскликнуть:
— Ай-ай! Загорелось!
Лишь тогда Ли Син опомнился, схватил ближайшую подушку и вместе с Цаншанем принялся сбивать пламя.
Сылян в это время стоял в стороне, скрестив руки, не двигаясь. Когда огонь был потушен, он вдруг выхватил у Ли Сина подушку и со всей силы несколько раз хлопнул им того по голове.
— Я бы с радостью сжёг к чертям всю твою лавку, вот тогда бы, пожалуй, остыл! — процедил он с ненавистью.
Оглушённый этими ударами, Ли Син только отмахнулся, жестом приказав Цаншаню прибрать всё как следует, а сам усадил Сыляна рядом:
— Брат Сылян, перестань кипятиться. Если я и правда виноват перед тобой, скажи — и я либо принесу извинения, либо исправлю. Но ты должен сначала объяснить, в чём дело.
Сылян и не подумал садиться. Бросив подушку на пол, он холодно произнёс:
— Да ничего особенного. Просто твоя мать сегодня заявилась в мой дом… и предложила нам выбрать день, чтобы отправить Дань`эр в поместье вана Нина — прислуживать вану. В качестве безымянной, бесправной наложницы.
Слово «тётя» он в мыслях даже произносить не захотел.
В ушах Ли Сина будто раздался оглушительный гул, словно в голове рвануло что-то тяжёлое и глухое. Перед глазами на миг потемнело. Кровь в жилах уже была не горячей, а холодной, и этот холод мгновенно осел глубоко в груди, превращая сердце в ледяную глыбу.
Ему показалось, что он утратил власть над собственным телом — руки и ноги одеревенели, даже шевельнуть взглядом было трудно.
Он только неподвижно, с выпрямленной шеей, смотрел на Сыляна и твёрдо сказал:
— Брат Сылян, ты… ты ошибаешься! Это невозможно!
Сылян, видя его бледное, потрясённое лицо, на миг сжалился… но стоило вспомнить, с какой жестокостью и холодом поступила госпожа Цуй с Мудань, сердце снова ожесточилось.
— Ошибся я или нет — вернёшься домой и сам спросишь. Если бы твоя мать просто передала чужую просьбу, оказавшись в неловком положении, я бы и слова против не сказал. Но она не только взялась быть свахой, она ещё и вылила на Дань`эр ушат грязи, стала запугивать, склонять, уговаривать… и всё с одной мыслью: отправить её на растерзание. Не знаю, за что она так ненавидит Дань`эр и почему может быть такой жестокой, но делая это, она явно решила разорвать родственные узы между нашими семьями.
Раз уж так, передай моё слово твоему отцу и матери.
Все эти годы наш дом много в чём опирался на ваш, но мы никогда не жили подачками — никто никому не остался в долгу. Красиво сказанное — это взаимные услуги, прямо сказанное — взаимная выгода. Если это дело будет улажено, забудем, как страшный сон. Но если из-за него с Дань`эр что-то случится, не обессудьте — мы перестанем считать вас своими. И будем врагами.
Не прикрывайся тем, что в доме являетесь высокими чиновниками поместья вана или четырьмя женщинами с титулами жён. Хоть это будет сам первый министр при дворе или государыня-госпожа — всё равно у каждого на плечах только одна голова. Мои слова звучат грубо, но это чистая правда. И повторю я их лишь раз — второго не будет.
