Услышав зов Мудань и заметив, как У Сянь стремительно подался вперёд, собираясь схватить его с самым недобрым видом, нахальный обитатель двора лишь высокомерно дёрнул крылом. С презрительным видом он покосился на преследователя, несколько раз хлопнул крыльями, а затем, словно нарочно, важно прошёлся по самой макушке Цзян Чанъяна. И только когда Мудань уже готова была рассердиться, он взмыл в воздух, мягко спланировал и опустился прямо на её руку.
Дважды издал странный, насмешливый «га-га», наклонил голову набок и, заискивающе глядя на неё чёрными, как зёрнышки чёрного боба, глазками, пропел:
— Мудань такая милая…
При виде этих бусинок-глазок у Мудань не поднялась рука на гнев. Она только неловко улыбнулась, обратилась к Цзян Чанъяну с оправданием:
— Он никогда раньше не позволял себе столь невежливого… Полагаю, ты просто… понравился ему.
Цзян Чанъян едва заметно улыбнулся:
— Думаю, так и есть.
Он взял со стола сочную виноградину, положил её на ладонь и протянул Шуайшуаю. Тот, внимательно изучив выражение его лица, вдруг с молниеносной быстротой — так, что глазом не успеешь моргнуть, — схватил виноградину клювом и, отлетев в место, которое сам считал надёжным, ловко зажал ягоду в коготках.
— Дядюшка Цзян, будь здрав! — громко выкрикнул он, а потом, забыв обо всём, с увлечением принялся за лакомство.
Цзян Чанъян не удержался и расхохотался. Остальные, видя, что он вовсе не сердится, тоже невольно улыбнулись и рассмеялись. Мудань же поняла: с этого дня в глазах Шуайшуаю Цзян Чанъян навсегда останется не кем иным, как «дядюшкой Цзяном».
Цзян Чанъян пробыл в Фанъюане почти до самой вечерней трапезы. Мудань была уверена: не окажись рядом тётушки Линь, которая всё время будто невзначай, с вежливой настороженностью, вставляла вопросы, он, пожалуй, и за стол остался бы. Сначала она мягко поинтересовалась, не слишком ли загружен он делами в своём поместье Чжуанцзы, потом — кто присматривает за хозяйством в его отсутствие, а чуть позже, с лёгкой озабоченностью, спросила, какова дорога в темноте, не опасно ли возвращаться.
Эти вопросы, произнесённые тоном, за которым ясно читалось «вам пора», не могли остаться незамеченными. И Цзян Чанъян, сколь бы крепкой ни была его душа и сколь бы неторопливым он ни казался, всё же не мог, как непрошеный гость, сидеть дальше, игнорируя намёки. Вежливо поднявшись, он простился, хотя в глазах его всё ещё теплилась тень сожаления.
А Ин`эр и Жун`эр, напротив, не скрывали своего разочарования. Цзян Чанъян оказался собеседником редкостным: он говорил о местах, о которых они только слышали в обрывках рассказов, да и то в тумане догадок. Он мог описать им дыхание далёкого моря, где волны, глухо катясь, бьются о скалистые берега; поведать о безбрежных песках пустыни, где ветер поёт свои древние, одинокие песни.
И даже разговор о поисках руд он превращал в увлекательное повествование, полное примет и тайных знаний:
— «Где на склонах растёт зелёный лук — в недрах спит серебро; где вьётся дикий лук-сяй — там скрывается золото; где на горе растёт имбирь — под землёй лежит медь и олово; а если на горе — драгоценный нефрит, ветви деревьев по её склонам будут склоняться книзу».
Слова его ложились в память легко, словно древние стихи, что передаются из поколения в поколение, и в этих образах слышалось дыхание дикой, неисследованной Поднебесной.
Мудань, впрочем, вовсе не верила, что Цзян Чанъян и впрямь когда-либо ходил по горам в поисках руды или способен с одного взгляда определить, в каких недрах скрыты сокровища и какого рода. Эти его «тайные знания» скорее всего были почерпнуты из пёстрых книжиц или обронены в разговорах его знакомыми — людьми, любящими приврать для красного словца.
Но в одном она не сомневалась: сегодня Цзян Чанъян изо всех сил, с терпеливым усердием и едва заметной робостью, старался расположить к себе её семью… и даже её любимца с блестящими, как чёрные бобы, глазками.
Шуайшуай, что обычно при виде Лю Чана мгновенно становился «глухим и невидимым» — будто и вовсе не существовал, — сегодня осмелился запрыгнуть на голову Цзян Чанъяна и вдоволь поозорничать. И именно этот дерзкий, чуть нахальный порыв забавного пернатого стал для Мудань неожиданным знаком — рядом с Цзян Чанъяном её душа ощущала себя свободнее, чем она сама готова была признать.
Она верила: у зверей есть врождённая способность прозревать самую суть. Так было и тогда, в тот первый миг, когда она очнулась в этом теле. Больше всего её страшило встретиться взглядом с Шуайшуаем, сидевшим недалеко, на жердочке у изголовья.
Он мог подолгу, не шелохнувшись, замереть в одной позе и неотрывно смотреть на неё своими крошечными, чёрными, как блестящие семена, глазами. Эти глаза почти не двигались, но в их глубине Мудань чудилось умение заглядывать прямо в её сердце, пронзать душу, разоблачая тайну её подлинного «я». От этой мысли по коже пробегал ледяной холодок.
И всё же она сдержалась — не позволила никому убрать его. Вместо этого, собрав волю, училась встречать его взгляд, отвечать на него, будто вступая в тихий разговор. Сначала он держался высокомерно, демонстративно игнорируя её. Порой позволял себе наглость — без малейшей церемонии клюнуть её за руку. Но время шло, и перемена пришла незаметно. Он стал её Шуайшуаем — тем, кто, завидев её, радостно воскликнет: «Мудань такая милая».
Он был первым другом, которого она обрела здесь, в чужом и одновременно новом для неё мире. И никто — никто — не мог заменить его тихого, но неизменного присутствия в час её одиночества и тишины.
Мудань опустила ладонь на голову Шуайшуая и медленно, почти благоговейно, провела по перьям, нежно массируя их кончиками пальцев. Голос её был едва слышен, так что слова могли достичь лишь его чуткого слуха:
— Шуайшуай, сегодня ты уже вдоволь наелся лакомств… В ближайшие дни больше ничего вкусного не получишь, — мягко, почти шутливо предупредила она.
Птица полу прикрыла глаза, затаившись, и не шелохнулась — всё её маленькое тельце словно растаяло под ласковым прикосновением хозяйки.
— А как тебе он? — тихо продолжила Мудань, наклоняясь чуть ближе. — Кажется, он тебе понравился, верно?
Шуайшуай повернул голову набок и легко, почти невесомо, клюнул её ладонь.
