Не успел он договорить, как лицо Цзян Чанчжуна резко побледнело, а сам он застыл, лишённый дара речи. Остальные уже всё поняли и, перешёптываясь, осуждающе качали головами: мол, мудрый и прозорливый гун Чжу, а вырастил вот такое ничтожество.
Цзян Чанчжун, белый как мел, беспомощно оглядывался по сторонам. В ушах его уже не звучали слова собравшихся — всё слилось в глухой гул, и тот гул вдруг превратился в язвительные смешки. На каждом лице — насмешка, презрение, открытая брезгливость. С детства он никогда не испытывал такого унижения. Уйти? Но так — признать поражение. Остаться? Уже невозможно выдержать.
Глаза его налились красным, и в орбитах заблестели сдерживаемые слёзы.
Ранее, ослеплённый гневом и не слушая уговоров, теперь же он стоял перед всеми жалким и растерянным. Ведь если бы Цзян Чанчжун осмелился принять вызов и согласился бы на очную ставку с охотниками, да хоть попытался потянуть время, — всегда нашёлся бы способ хоть немного прикрыть своё лицо, не доводя дело до столь постыдного конца. Но его нынешнее поведение ясно показывало — он струсил и не решается на прямое столкновение. Упущенный момент уже не вернуть, и теперь оставалось только одно — ретироваться.
Чжэн-дэ, тяжело вздохнув с явным разочарованием, подошёл и поддержал господина под локоть:
— Господин, истина подделке не поддаётся, а ложь не обернётся правдой. Если кто-то нарочно желает опорочить вас, то как ни оправдывайся — не отмоешься. Давайте вернёмся, а уж там добьёмся справедливости.
Слова эти, очевидно, были попыткой дать своему господину шаг к отступлению, но раздражительный и мнительный Цзян Чанчжун уловил в них какой-то иной, скрытый смысл. Его пальцы сжались в кулаки, лицо исказилось злобой. Он едва сдержанно, сипло произнёс, почти захлёбываясь:
— Я с ним счёты не закончил! Мы уходим!
Сказав это, он даже не удостоил собравшихся взглядом и зашагал прочь. Никто так и не понял, кого именно он имел в виду под этим «ним», но у многих в груди неприятно похолодело.
Цзян Чанчжун уже окончательно потерял лицо и, по меньшей мере в ближайшее время, вряд ли осмелится появиться на людях. О хвастовстве или ухаживаниях за кем-либо теперь и речи быть не могло. Цель ван Цзюлуна была достигнута — потому он отошёл в сторону, больше не говоря ни слова.
Кто-то насмешливо заметил, что Цзян Чанчжун — редкостный тугодум, но нашлись и те, кто вполголоса возразил:
— В таких делах как можно быть неосторожным? Тут явно кто-то умышленно подстроил. Нужно помнить: днём и ночью можно сторожиться, но от домашнего воришки не убережёшься.
Услышав это, несколько человек вокруг одновременно умолкли, будто каждый невольно вспомнил о чём-то своём.
В душе Мудань беспокойство лишь усилилось.
Хотя во всём этом деле вина лежала на самом Цзян Чанчжуне — он первым решился на обман, а теперь, когда тайное стало явным и позор настиг его, можно было бы сказать, что он получил по заслугам. Но Мудань не верила, что сам он и его люди — такие уж бездарные простаки, что, задумав подобную хитрость, не смогли прикрыть следы надёжнее. А тут — всего одна ночь, и всё раскрылось. Значит, кто-то нарочно выпустил эту весть наружу.
Неужели это был Цзян Чанъян? Решил ли он так отомстить за тот день, когда Цзян Чанчжун напугал её?
А может… он всё это время скрывается где-то поблизости?
Она обернулась и окинула взглядом укутанные туманом горы вдали. Лёгким движением головы Мудань отмела эту мысль — с тем выдержанным характером, каким обладал Цзян Чанъян, даже если бы он и захотел за неё заступиться, он выбрал бы для этого совсем иной момент.
Неужели же Цзян Чанчжуну и впрямь так не повезло?..
Мудань подняла глаза и посмотрела на удаляющуюся вдалеке группу Цзян Чанчжуна.
Она невольно заметила укротителя гепарда, Акэ, стоявшего в стороне на краю лагеря, скрестив руки на груди. Он холодно смотрел вслед отбывающим людям Цзян Чанчжуна, и в этом взгляде было что-то неприятное, почти зловещее.
Акэ был человеком с тонким чутьём — стоило Мудань задержать на нём взгляд всего на пару мгновений, как он тут же это почувствовал. Повернувшись к ней, он тепло и приветливо улыбнулся — так же, как в тот день, когда они впервые встретились. Казалось, что мрачного и колючего человека, которого она видела только, что, и вовсе не существовало.
После того как люди из дома гуна Чжу разъехались, в стане больше никто не стеснялся, и история с Цзян Чанчжуном быстро стала самой популярной и живо обсуждаемой темой на обратном пути. Вскоре разговоры зашли и о самом гуне Чжу.
Слушая молча, Мудань узнала, что Цзян Чжун, нынешний гун Чжу, хоть и обладал вспыльчивым характером, в обыденной жизни держался скромно, не слишком тянулся к общению с другими вельможами и редко показывался на людях. Даже домочадцы его почти никогда не появлялись на званых сборищах и в столичной суете.
Семья в поместье гуна Чжу была небольшой. На самой высокой ступени стояла властная старая госпожа, титулованная старшей госпожой Чжунъюн, чьё слово было законом.
Нынешняя супруга гуна Чжу носила фамилию Ду. У неё было двое сыновей. Старший — тот самый второй молодой господин Цзян, известный всем как Цзян Чанчжун, девятнадцати лет от роду. Его характер и умения все имели возможность оценить на собственные глаза: ни в военном, ни в гражданском деле он себя не проявил, а с детства был избалован бабушкой, матерью и внешней роднёй до полной беспомощности.
Младший сын, Цзян Чанъи, семнадцати лет, совершенно не интересовался оружием и военным делом — всё его сердце было отдано книгам. Оба наследника не вызывали особого удовлетворения у гуна Чжу.
Кроме них в доме было ещё две наложницы, взятые госпожой Ду для пущего контраста с прежней супругой гуна, госпожой Ван, чтобы подчеркнуть собственную «примерную» добродетель. Обе они были её приданым: одна так и осталась бездетной, другая родила дочь по имени Цзян Юньцин, четырнадцати лет, которая крайне редко показывалась на людях.
Честно говоря, ныне в поместье гуна Чжу не осталось особых сплетен, которыми можно было бы потешить публику. Досужие разговоры быстро иссякли, и собравшиеся вновь вернулись к сравнению двух супруг гуна.
